Лишь в лабиринтах религиозного экстаза, где-то там, в тайных и наглухо закрытых сектах эти несчастные глупцы все еще пытаются верить в ослепительное сияние чей-то ухмыляющейся рожи… И везде символ бессмертного превосходства одних людей над другими… И во имя чего…

Во имя того, что никогда не будет и также бесследно растает в темной пропасти Вечной Тайны… Вселенная как женщина тянет всех в свою глубь… Дети играющие многие столетья в прятки с Неведомым, чья Вечная Тайна принижает своей постоянной неуязвимостью…

От бессмертных до нас доносятся лишь обрывки фраз… Едущий сквозь пространства созданный нами по обрывкам фраз авто-мо-биль имеет свое ужасно нахальное достоинство быть тем, чего никогда не было и не будет… Глаза устремленные в небеса падают израненными птичками… Кровь с них омывает корни трав и деревьев, изожженных безрадостным человечеством… Ау, дети, куда вы, вы ведь никогда не вернетесь назад и не спрячетесь обратно под животом своей доброй мамы и не попьете из ее нежных грудей молока…

Мы все здесь прячемся навечно… Мы все бредем по этой неведомой и бесконечной дороге… Пейзаж как холст покрывается земной краской, но краска эта в небе исчезает…

Вечной Тайной делает тебя разум… Разум делает Вселенная… Вселенную Невидимый Создатель… И может поэтому ты промолчишь, когда надо будет кричать, чтобы даже в самую последнюю минуту, в мгновение жизни осмыслить Прожитое… Люди имеют обыкновение сваливать все на Судьбу… И только одни философы имеют мужество бросаться в Пасть Неизвестности, спокойно подглядывая за Неведомым, который всех нас из жалости делает бессмертными… Тайна… Вечная Тайна… И сказать что-то после бессмысленно…

Получается, что даже и в Бессмертии Тайна остается Тайной…

Весь иссохший, с бледно мертвенным цветом кожи, и седой как лунь, дед и был сторожем морга… Я пришел, чтобы взглянуть на нее, на мою погибшую девчонку…

Сторожу вполне хватило 200 рублей… Он тут же побежал за водкой, предварительно закрыв меня одного… Со странным ощущением неподдельного страха, весь одурманененный ощущением ее Смерти, я прошел в анатомический зал… Там лежали в основном уже разделанные трупы… Невероятной толщины тетка, вся разрезанная и зашитая от детородного отверстия и до самого горла глядела мне прямо в глаза как ужас разорвавшейся Вселенной…

Моя любовь лежала нетронутой… Смерть уже слегка придала прекрасной белизне ее тела страшный фиолетовый оттенок… А она ведь и в самом деле была никем не тронута, даже мной, ведь мы только целовались и все… Целовались нежно, проникновенно, а вокруг нас шумели радостно деревья и птицы пели, и солнце светило, и в ее огромных глазах его лучи отражались и плыли обратно из темноты ее загадочных зрачков… Неужели там, на том свете она несчастна от того, что так и не познала мужчины, то есть меня?!… Мертвые говорят с нами одним молчанием…

Опухший и небритый алкоголик лежащий рядом с ней, с моей любовью, уже одним своим видом осквернял ее юное и невинное тело… Я заплакал… Ангел и дьявол лежали рядом и одинаково разлагались, подчеркивая собой ту самую бессмысленность, с какой мы проживаем свои жизни… Вскоре пришел сторож и мы сели у него в кабинете пить водку…

Вообще-то это помещение было трудно назвать кабинетом, скорее всего это был какой-то чулан, куда раньше складывали белье от покойников, а теперь его милостливо отдали сторожу…

Без окон, с тремя стенами и одной дверью, размером 2х2 метра, эта комнатушка все же располагала к вдумчивому проживанию всякого смысла…

И тут же в подтверждение моих мыслей сторож одним махом выпивший полбутылки, вдруг начал цитировать Марка Аврелия…

– Жизнь коротка! – кричал пьяный сторож, тыча указательным пальцем в потолок вместо неба, – а поэтому не прозевай самого драгоценного ее плода, – доброго дела ко благу людей!

– А вы думаете, что люди очень нуждаются в каком-то благе, – горько усмехнулся я, – скорее всего они нуждаются в хорошей порке! Только пороть их, увы, здесь некому!

– Эх, молодой человек, – глубоко вздохнул сторож, наливая себе новый стакан водки, – душа человеческая не добровольно, а силой отвращается от правды, умеренности, справедливости и добра! И чем яснее ты это уразумеешь, тем кротче и терпимее будешь относиться к людям! Это, конечно, сказал не я, до этого Марк Аврелий додумался, но я с ним полностью согласен! А поэтому и твержу его мысли как свои! Ты можешь вполне разумно негодовать, на все человечество за его пороки, на кого угодно за его грехи! Это твое дело! Но скажи мне старику, чем перед тобой виноват я, почему мое соседство тебе так противно?!

Мне стало стыдно и горько, и чтобы не показывать сторожу свои слезы, я опять вышел в анатомический зал, и опять загляделся на нее, на свою прекрасную девчонку… Ее глаза были закрыты, как будто она уснула, уснула для того, чтобы когда-нибудь проснуться, но не здесь, а где-то уже там, за небесной далью, за божественной высью она проснется, чтобы снова жить…

Она все еще лежала рядом с безобразным алкоголиком, и почему-то впервые за все это время я испытал к ним одинаковую жалость, жалость, какую дал мне Господь, и какую в мое сердце своими устами вложил Марк Аврелий вместе с пьяным сторожем…

Вечером я вошел в церковь и купил две свечи, и поставил их у святого распятия, и помолился и за свою любимую и за рядом лежащего с ней алкоголика…

И любовался светом-пламенем свечей и плакал, и плакал, радуясь тому, что я могу так искренно отдавать свою печаль всем жившим прежде до меня и со мной людям…

И было чисто в душе как в небе после дождя… Так Смерть твоя дала мне очищение, чтоб я везде мог чувствовать тебя…