Я думал, как мы встретимся, и сразу же по родному обнимемся как в детстве, и вместе пойдем, взявшись за руки, на кладбище… И вот она уже сама лежит здесь, среди других, и у меня по глазам текут слезы, а я думаю о ней и растворяюсь в Ее Светлом Образе… Я плачу, держа холодные прутья ее ограды и думаю, что жизнь, как и сам Творец нашей жизни, несправедлив к нам, что мы жертвы того самообмана, который образует сама жизнь, те самые вечные правила, которых мы не в силах изменить…
Овал ее прекрасного лица в овале траурного фото на мраморной плите в глазах дрожал вместе со слезами, искажающими до неузнаваемости весь мир…
Она не могла даже затопить печку и ей нечем было топить… Она жила как пещерный человек… Она превратилась в животное, страдая и тоскуя по мне как по несостоявшейся нашей любви… Она напивалась, чтобы не думать о потерянных ею годах… И я плачу, хватаясь за холодные прутья, как за ее живые руки… Я ощущаю тепло ее тела, будто оно выходит волнами из сырой земли, окутывая меня своими безбрежными снами…
Она не могла или не хотела меня по-настоящему полюбить?! Или она меня полюбила, но с явным опозданием, когда я устал ждать?! Или я и не ждал вовсе, а просто взял и проверил ее Любовь, сделал ей предложение, а она отказалась, отказалась выйти замуж и ладно…
Другую найду! Вот и нашел ее, другую вместе с твоей смертью!
Три дня я пил водку в сельской гостинице… Продавленный, изъеденный молью и запачканный клещами и половой жизнью людей, кроватный полосатый матрас хищно выглядывал из под грязной простыне, говоря мне о вечном разложении нашего народа, государства и нашего странного Космоса…
Чудом выживший здесь и знавший меня с детства Степан, пил со мной не чокаясь, мы пили с ним за нашу покойницу, за нашу Светку… Мне она была любовью, ему просто соседкой, которую он когда то зажимал и щупал в темноте сельского клуба на танцах…
– Кашляла, как чахоточная, – с досадой покачал головой Степан… Весь седой и морщинистый, он в свои сорок лет напоминал умирающего старика… Та же вечная тоска и бессмысленность, с какой темные силы Вселенной бросили этот народ вымирать посреди среднерусской равнины, выражались в нем странной простотой, с какой он рассуждал о живых и мертвых…
– Загнулась как рябинка под упавшим дубом, – вздохнул Степан и даже прослезился.
– Ты говоришь, у нее осталась дочь?! – спросил я.
– Ну, вылитая копия Светки, – кивнул Степан, – будто сама от себя родила, как инфузория туфелька, бля!
– Степан, а для чего ты живешь?!
– А х**, его знает! – Степан глядел на меня совершенно бесцветными глазами. Казалось, скажи ему, – убей человека, и он убьет, лишь бы налили. Стакан в его здоровенном кулаке выглядел неправдоподобной маленькой букашкой… Словно угадывая мои мысли, он раздавил его, как давят ненужное насекомое, которое пытается насосаться твоей крови…
– А мой то Колька у нее учился, по литературе одни пятерки получал. Я спросил Светку, ты ему чё, по блату, что ли ставишь?! Нет, говорит, сам молодец, старается, любит, говорит, литературу как мать родную!
– А почему она спилась?!
– Дык, у нас тут все рано или поздно спиваются!
– Ну, прямо так и все?!
– Ну, может и не все, но многие, – Степан искал не только для нее, но и для себя какого-то внутреннего оправдания, но вместо оправдания видел только хмурое небо за окном.
– Вон, бля, и погода и не радует! Вроде и лета совсем нет, одни дожди, как зарядють,
так сразу же водки захочется для сугреву!
– Степан, а ты веришь в загробную жизнь?!
– Что, я, – ебнутый, что ли?! – засмеялся Степан. Сквозь его местами беззубый и прогнивший рот на меня смотрела она, зияющая черная бездна, а в ней светилась улыбкой она, – милая и волшебная Светка, в пасти безумного зверя, она потерялась с мечтами…
– Наливай еще! – скомандовал я, крепко сжимая железную спинку кровати, такую же холодную как прутья ее могильной ограды… И где они теперь ее живые и нежные руки?
– А ты, значит, развелся?! – задумался Степан.
– Было дело, – вздохнул я.
– Моя, вон тоже, со мной развелась! Денег, видишь ли, нет! Да где их у нас в совхозе заработать то на х**. Директора меняются как карты в колоде, сегодня один, завтра другой, и все воруют, воруют! И хуй, кого бы посадили! Всю Рассею надо сажать!
– Да, ты же сам не работаешь и пьешь, – заметил я.
– А на кого пахать то, на папу Карлу?!
– Ну, хотя бы на свою семью!
– Я им не нужен, – обиженно вздохнул Степан.
– Может потому и не нужен, что пьешь и не работаешь?!
– Слушай, я работаю, просто пью частенько, поэтому и копейки нет за душой! Ну, приболел я, понимаешь, тоска меня заела, за сердце взяла, взяла, да и не отпускает, сволочь! – Степан на мгновение сделался злым и красным, но затем быстро размяк после следующего стакана и запел.
– Из-за острова настрежень, на простор речной волны,
Выплывали расписные, Стеньки Разина челны!
– Степан, ради Бога, прекрати петь, Светка умерла, мы ж ее поминаем, – рассердился я.
– Дык, она давно уж померла-то, – удивился Степан.
– А для меня она сейчас померла, понимаешь, – я попытался взять его за плечи и хорошенько встряхнуть, но эту громаду было мне не под силу одолеть.
– Да, ладно, извини, – махнул рукой Степан, – забылся маленько, б*я буду, забылся! – он даже постучал кулаком в грудь, и мы снова разлили по стаканам водку.
– А ты веришь в загробную жизнь?! – спросила меня она.
– Верю, – шепнул я, ощущая в своей руке ее теплую ладошку.
– И я верю, – улыбнулась она и зашептала нараспев стихи, —
Когда б в покорности незнанья
Нас жить создатель осудил,
Неисполнимые желанья
Он в нашу душу не вложил,
Он не позволил бы стремиться
К тому, что не должно свершиться,
Он не позволил бы искать
В себе и в мире совершенства,
Когда б нам полного блаженства
Не должно вечно было знать.
Но чувство есть у нас святое,
Надежда, бог грядущих дней, —
Она в душе, где все земное,
Живет наперекор страстей,
Она залог, что есть поныне
На небе иль в другой пустыне
Такое место, где любовь
Предстанет нам, как ангел нежный,
И где тоски ее мятежной
Душа узнать не может вновь.
– А чьи это стихи?!
– Это Михаил Лермонтов, – улыбнулась она и разворошила на мне мои кудри, зарылась в них как в сено, в траву и разворошила, и привстав на цыпочки, прижавшись носом к ним и вдохнула.
– И чем пахнет?
– Тобой, – радостно возбужденная она светилась как вечное солнце, и наполняя мою душу любовью, она дарила эту нежность навсегда, на века, и на года…
– А чем пахну я? – она склонилась передо мной.
– Ты пахнешь весной!
– А я родилась первого января! Представляешь, моя жизнь началась сразу с первого дня моего первого в жизни года?!
– Представляю, – я смотрел на нее весь зачарованный ее красотой и не мог шевельнуться.
– Ты, что застыл как изваяние?! – засмеялась она.
– Я просто тобой поражен, – смутился я, – поражен в самое сердце!
– А я тебе не верю, – засмеялась она и побежала.
Было странно бежать между кладбищенских оград и радоваться жизни вместе с лучами солнечного света пробивающегося наружу сквозь березовую листву… Дети, влюбленные друг в друга, мы не могли верить в холод нарождающейся Смерти… Мы были выше всего этого мизерного, земного и ущербного, что окружало нас… Мы ловили вместе с бегом дыхание ветра
и мечтательно целовали облака в небе, плывущие над нами сказочными существами, живыми, далекими и загадочными… Мы сливались с ними и тоже плыли над землей… А травы прикасаясь к нам, никак не могли оторваться от наших юных и разгоряченных тел… Все живое просилось к нам в душу от старушки молящейся возле церкви и продавщицы киоска, где мы покупали веселые значки в виде железных кружочков с нарисованными на них мордочками зверей до старенького рыбака, сидящего возле тенистого пруда с удочкой и привычной бутылкой пива…
