Появившийся в дверях доктор смущенно отирал руки платком. Англичанин, с глубоким подозрением взглянув на мельтешащего в опасной близости от него хозяина, что-то пробормотал, встал из-за стола и отправился в прихожую.

— Куда он? — пролепетал страховой агент.

— Сэр Чарльз хочет сфотографировать нас, он пошел за фотоаппаратом, — пояснила Брунгильда.

Взволнованное общество начало обсуждать, как лучше расположиться вокруг картины, так, чтобы всем хватило места. Мужчины перенесли стулья от стола, женщины бросились к своим ридикюлям и достали зеркальца. Художник бегал из угла в угол и потрясал то пыльной треуголкой, то старым драным кафтаном, сожалея, что нет для гостей подходящих исторических костюмов. Наконец появился англичанин. Он невозмутимо остановился в отдалении и принялся настраивать аппарат. Живописная группа застыла с улыбками на лицах. В помещении повисла тишина.

— Attention! — Мистер Стрейсноу склонился над объективом.

И в эту минуту послышался явственный звук приближающихся шагов. Затвор щелкнул, сверкнула вспышка магния, англичанин распрямился, с недоумением глядя на запечатленных им людей.

— Всем оставаться на местах! — раздался за его спиной властный голос.

Англичанин вздрогнул и обернулся. Лицо его залила мертвенная бледность.

Взорам собравшихся предстал плотный господин — выше среднего роста, в фуражке и шинели. Он грозно сдвинул плоские белесые брови.

— Кто из вас господин Закряжный Роман Мстиславович?

— Я, ваше благородие, я и есть Закряжный, — робко двинулся вперед художник.

— Вы арестованы, милостивый государь!

— Но, Карл Иваныч, господин Вирхов, это недоразумение. — Клим Кириллович надеялся, что следователь, его старинный знакомый, обратит на него внимание. — Уверяю вас, здесь какая-то ошибка.

— Никакой ошибки нет, уважаемый доктор, — возразил следователь Вирхов. — А есть злостное кощунство и богемный цинизм. В святую пасхальную ночь! Убить беззащитную женщину!

— Какую женщину? Когда? — трясущимися губами прошелестел художник.

— Не лгите! — топнул ногой Вирхов. — Не притворяйтесь! Труп мещанки Аглаи Фоминой еще не остыл — и он вопиет к убийце этажом ниже…

— Итак, Матильда Яновна, продолжайте. Я вас слушаю.

Суровый взгляд следователя Вирхова был обращен на домовладелицу Матильду Бендерецкую, которая, терзая углы теплой серой шали, накинутой на плечи поверх нарядного палевого платья, сидела перед ним на слишком хрупком для ее массивной фигуры венском стуле. Дородная дама с пухлыми щечками и двойным подбородком монотонным севшим голосом повторяла свои показания.

— Пришла я, значит, пан Вирхов, со службы, а я, хоть и католичка, но и православную веру уважаю — Христос-то один. А моя квартира находится на первом этаже, вы знаете, и хотя швейцара у нас нет, а дворник, с моего разрешения, разговлялся со всем своим семейством, дом был под моим присмотром. И я слышу, когда дверь хлопает, да и в окошко поглядываю. Тихо все было. Ну, выпила я рюмочку-другую, закусила, чем Бог послал, и стало мне скучно, и прислугу-то я на службу отпустила, одна в квартире. Дай, думаю, зайду к Аглаше, девушка она одинокая, смирная, работящая… Стучала в дверь, стучала, ответа нет. Смотрю, а дверь-то не заперта. Вздремнула, думаю, Аглаша, утомилась, решила зайти к ней. А как вошла, едва чувств не лишилась. Лежит, бедняжка, на полу, рученьки раскинула… В доме порядок, чистота, видно, что к празднику готовилась: все-то ее вышивки убраны, кулич и яйца, что накануне святила, на столе стоят… А полог у кровати откинут, а сама лежит, и вокруг головы ее красное, вроде как шаль ее новая, да только цветов не видно, и больно темная стала… Не сразу я и сообразила, что шаль-то вся кровью пропитана, уж и на половик затекла… А в луже и кость баранья валяется… Полированная, вершка три, наверное, будет, с виду на сечку похожа… Тут-то я и бросилась к Федору, к дворнику: послала его за околоточным, а сама сижу у дверей своей квартиры и дрожу как осиновый лист — не ждет ли и меня смерть лютая?

— Но из дома никто не выходил? Вы это точно помните? — прервал ее Вирхов.

— Как есть никто, драгоценный пан, ни одна душа живая не выскользнула. Жильцы мои порядочные, богомольные. Все отправились службу до утра стоять пасхальную… Только господин Закряжный с гостями изволил явиться…

Даже откровенный испуг не мог стереть яркие краски с ее лица, на котором особо выделялись полные вишневые губы.

— Наши люди проверят все ходы и выходы, — безнадежно вздохнул следователь. — А есть ли в доме чердак? Заперт ли он?

— Чердак заперт, — ответила черноглазая домовладелица, — и ключ хранится у меня. Никого туда не пускаю. Оконце чердачное разбито, да все недосуг вставить.

— Проверим и чердак, — заявил следователь и продолжил дознание: — А почему вы, госпожа Бендерецкая, утверждаете, что убийца — именно Роман Закряжный? — Он бросил жесткий взгляд на окаменевшего художника. Тот стоял у портрета Петра Великого, рядом возвышалась тучная фигура околоточного.

— Да кость-то баранья — его! — воскликнула домовладелица. — Я ее у него на кухне видела, еще подивилась — зачем она?… Да и господин Закряжный не отрицает, что кость его.

— Хорошо, хорошо. — Вирхов, плотно сжав маленький рот, оглядел собравшихся в помещении людей. Женщины застыли на стульях. Мужчины напряженно следили за беседой, стоя чуть поодаль от стола. — Можете идти к себе. И отдайте ключ от чердака моему помощнику, Павлу Мироновичу, он вас проводит.

Дородная брюнетка с пухлыми щечками, сопровождаемая застенчивым молодым человеком, покинула мастерскую.

Карл Иванович чувствовал подступающую дурноту. Полчаса назад он спускался с художником в квартиру двадцатилетней мещанки Аглаи Фоминой и тот, мыча и запинаясь, сознался, что полированная баранья кость, коей размозжен череп жертвы, находилась прежде у него. Сейчас в квартире работают эксперты, фотографы, полицейский доктор — увы, для полиции нет праздников. После дактилоскопической экспертизы очевидное — виновность Закряжного — подтвердится наверняка.

Вирхов проводил первоначальное дознание подальше от трупа: осмотреть место преступления и жертву он уже успел, а здесь, в мансарде, и просторней, и воздух чище, не стоит мешать экспертам и фотографу.

— Итак, господин Закряжный, подойдите ближе, — пригласил устало Вирхов и, дождавшись, когда подталкиваемый околоточным массивный усач переместится пред его светлые очи, спросил: — И как же ваша баранья кость стала орудием убийства?

— Богом клянусь, не знаю. — На широком лбу художника, у висков, выползая из-под жесткой черной шевелюры, набухали голубоватые жилки.

— А когда вы видели ее в последний раз?

Подозреваемый замялся, глаза его виновато забегали и остановились на мертвенном лице мистера Стрейсноу:

— Не помню, — промямлил он.

— А зачем вы вообще держали у себя дома полированную баранью лопатку?

Художник, не спуская глаз с англичанина, пожал могучими плечами. Растерянность этого крупного человека выглядела по меньшей мере странно.

Сэр Чарльз стоял недвижно, его ледяная невозмутимость и полуприкрытые глаза томили художника.

— Где вы ее обычно хранили? — продолжал наступление Вирхов.

— Где придется, — с трудом выдавил из себя портретист.

Озадаченно помолчав, Вирхов спросил:

— Ну, а откуда она у вас взялась, вы, надеюсь, помните?

— Из бараньего рагу. Аглаша к Рождеству готовила.

Доселе бледное костистое лицо допрашиваемого побагровело.

Среди затаивших дыхание свидетелей предварительного дознания пронесся невольный вздох — несчастная Аглаша погибла от орудия, принесенного в дом ее собственными руками!

Поняв, что с бараньей лопаткой ясности он не добьется, по крайне мере теперь, Вирхов повторил прежний вопрос:

— Когда вы видели последний раз мещанку Фомину?

— Вчера вечером, еще до того, как она отправилась на службу, — нехотя признался Закряжный, отведя наконец взор от окаменевшего англичанина, и уставился на вернувшегося в мастерскую застенчивого помощника следователя. — Аглая Ниловна помогала мне подготовить стол для разговления, одарила куличом…