— Думаю, бешено ревновала.

Возникла пауза. Художник ждал следующего вопроса. Для пущего эффекта Карл Иванович не спешил продолжать.

— А на ваш портрет императора Петра, украшающий выставку на Большой Морской, тоже госпожа Бендерецкая покушалась? — Светлые глаза под белесыми бровями вперились в лицо допрашиваемого.

— Что? — возопил в отчаянии художник. — Что вы сказали?

— Я сказал, что сегодня ночью еще один написанный вами портрет погиб в огне пожара. — Вирхов выговаривал слова размеренно и четко.

— Не может быть! — на глазах художника появились слезы.

— Может! Сгорел. И госпожа Бендерецкая в этот момент грелась на своих пуховиках. А как вы, милостивый государь, объясните мне такую закономерность, — продолжал следователь. — Пожары произошли там, где висят портреты Петра Великого вашей кисти. А вот, например, в Екатерингофском дворце, где есть прижизненные изображения императора, никаких возгораний не наблюдается… Может быть, в ваших работах есть какой-то изъян, вызывающий в неустойчивых душах импульс разрушения?

— Я не понимаю, о чем вы… — Безумный вид художника подтверждал: он не лжет. — Какой я дурак! Боже! Зачем я не застраховал свои работы? Теперь все пропало.

Художник закрыл лицо руками, но через мгновение с новой страстью стал взывать к следователю.

— Карл Иваныч, господин следователь, я начинаю думать, что поджигатель — навязчивый Модест…

— Хватит, господин Закряжный, довольно. — Вирхов встал. — Вы меня уводите от существа дела. О Модесте позже… Вернемся к Аглае Фоминой. Вы говорили, что видели, как она вышивала на каком-то холсте.

— Да, говорил. — Художник сник.

— А почему же тогда никто другой этого холста не видел? Ни госпожа Бендерецкая, ни тетка покойной?

— Не знаю, — безучастно ответил художник.

В этот момент в кабинет следователя заглянул дежурный курьер и громким шепотом поинтересовался, можно ли войти господину Фрейбергу?

Карл Иванович кивнул и пошел к дверям. Лицо его расплылось в широкой улыбке, но двигался он боком — чтобы краем глаза не выпускать из поля зрения поникшего Романа Закряжного.

— Христос Воскресе, любезный Карл Иваныч, — резким, металлическим голосом произнес высокий худощавый шатен, снимая шляпу и лобызая Вирхова.

— Воистину Воскресе, — ответил следователь, заметивший за спиной всегда элегантного короля петербургских сыщиков его ассистента Пиляева. Ассистент любил преображаться. Ныне его голову украшала новая прическа: короткая стрижка сзади, а спереди — прямой пробор с прядями, уложенными на лоб симметричными полукружиями.

Вирхов крякнул, повернулся и вместе с другом уставился на Закряжного.

— Ну что, мин херц, все сражаешься с задержанными? — чуть покровительственно спросил король сыщиков.

— Никак не могу путеводную нить нащупать, — вздохнул Вирхов.

— А нить-то прямо перед тобой, друг мой, — уголки губ Фрейберга тронула улыбка. Он подошел к Закряжному и стал с интересом рассматривать его огромные стоптанные ботинки. — Решил я тебе помочь, мин херц, как только прочитал сегодня в газете, что при проведении дознания в Воспитательном доме обнаружил ты на почве следок человеческой ноги.

— Да, обнаружил, происхождения непонятного. Но верить басням, что оживший арап Петра Великого босиком разгуливает по городу, не хочу.

— И напрасно, друг мой, напрасно, — хмыкнул Фрейберг. — Отправил я своего доктора Ватсона после этого обследовать пространство вокруг дома, где выставка сегодня ночью горела. И как ты думаешь, что он обнаружил?

Побледневший Вирхов повернулся к фрейберговскому помощнику и покосился на карман его пальто. Не заметив никакого движения ткани, Вирхов вздохнул с облегчением — значит, ручной крысы Фунтика, постоянного обитателя этого кармана, нет.

Ассистент вынул из нагрудного кармана сложенный лист бумаги и протянул его Вирхову. Карл Иванович развернул лист и увидел четко прорисованный след босой ноги. Дюймов десять в длину.

— Судя по всему, имеет место поджог одним и тем же злоумышленником, который принципиально ходит босым.

Энергичное чисто выбритое лицо Фрейберга сохраняло предельную серьезность.

— Неужели какой-нибудь нищий бродяга дошел до такой дерзости? — спросил Вирхов, разглядывая рисунок. Он сделал шаг по направлению к встрепенувшемуся Закряжному. Художник поднялся и, быстро скользнув глазами по бумаге, воскликнул:

— Это не моя нога! Это нога Модеста! Я точно помню, у него обувь маленького размера!

— Но не ходит же он босиком в апреле по Петербургу! — осадил его Вирхов. — Нет, невероятно.

— Модест это или не Модест, — прервал их Фрейберг, — но господина Закряжного, если я его имею честь видеть, отпустить придется.

— Как? Почему? — опешил Вирхов.

— Потому что ваши люди, Карл Иваныч, плохо обследовали местность, прилегающую к догму, где живет господин художник. А вот мой доктор Ватсон не поленился пройти по вашим следам. И кое-что интересное обнаружил. Не далее как полчаса назад. С этим и отправились спешно к вам. Покажите, голубчик.

Фрейберговский ассистент достал из кармана еще один лист и протянул его Вирхову.

На листе были очертания босой ноги, а под ними надпись, что обнаружен след на земле за дворовой конюшней, примыкающей боковой стеной к задней части здания, где живет художник.

— Хорошо, что дождя не было, — растерянно произнес Вирхов, — след замечательно сохранился. Получается, злоумышленник-поджигатель имеет отношение и к убийству мещанки Фоминой?

Вирхов наложил второе изображение на первое. Очертания полностью совпали.

— Так я оправдан? — вскричал художник. — Я могу идти? Это не моя нога! Это точно!

— Погодите-погодите, — почесал затылок Вирхов. — Насколько я помню учение профессора Османа, такой тип ноги изобличает в преступнике женщину…

— Меня беспокоит, что сэр Чарльз не пошел вчера на спектакль. — Брунгильда Николаевна Муромцева бережно погладила черно-белые клавиши рояля, на котором она только что закончила непременные утренние музыкальные экзерсисы, и задумчиво посмотрела на сидевших тут же, в гостиной, мать и сестру. — И сегодня по телефону его голос звучал слабо, он собирается оставаться в гостинице весь день. Не заболел ли он и впрямь чем-нибудь серьезным?

— Не попросить ли доктора Коровкина навестить мистера Стрейсноу? — участливо предложила Елизавета Викентьевна.

— Клим Кириллович сегодня весь день занят, — ответила Брунгильда. — К сожалению, его услугами нам воспользоваться не удастся.

— Но что же делать? — нахмурилась Елизавета Викентьевна. — Следовало бы навестить мистера Стрейсноу. Я, правда, чувствую себя еще слишком слабой, чтобы самой выезжать из дому. Но прилично ли молодым девушкам навещать холостых мужчин в гостинице?

— Конечно неприлично, мамочка, — закусила губу Брунгильда, — мы и не сомневаемся. Но надо найти какой-нибудь выход.

— А что, если попросить Ипполита? — спросила Мура. — Он, сестричка, тебе не откажет.

— В самом деле, — оживилась Елизавета Викентьевна, — надо телефонировать Ипполиту и выяснить, располагает ли он временем. Если вы не возражаете, эту миссию я могу взять на себя.

Дочери не возражали, и профессорская жена направилась к телефонному аппарату. Ипполит Сергеевич обрадовался предложению сопроводить Муру и Брунгильду в гостиницу к заболевшему англичанину и, со своей стороны, пригласил их до визита в гостиницу прогуляться в Екатерингофский сад. Прынцаев хотел осмотреть его в светлое время суток на предмет велосипедных тренировок. Парк, конечно, достаточно запущен, но в последние годы Общество трезвости, устраивающее в саду народные гулянья, немало постаралось, чтобы привести его в пристойный вид, и, главное, там сохранилась чудесная кольцевая дорога для экипажей.

Дочери профессора Муромцева с удовольствием приняли это приглашение, и через час, нарядившись в весенние пелеринки и новые шляпки, сидели в коляске. Напротив сияло радужной улыбкой розовощекое лицо велосипедного аса. Молодцеватый извозчик, ухарски заломив свою похожую на лукошко шапку, покрикивал на гнедую лошадку и искусно направлял ее бег по петербургским мостовым.