Войдя в полутемную комнату с мрачными синими обоями, которую можно было с натяжкой посчитать гостиной, Вирхов застал там седовласого господина, которого железной хваткой выше локтей держали его молодцы. Придворов глядел на Вирхова как затравленный зверь — сонливость его как рукой сняло.
Вирхов сел на хрупкий венский стул, заботливо выдвинутый городовым на середину комнаты.
— Итак, господин Придворов, позвольте представиться, судебный следователь Вирхов, Карл Иваныч. — Он грозно насупился. — Так будем признаваться или нет?
— В чем признаваться? — покосился на него фельдшер, в его водянисто-серых глазах промелькнул нескрываемый страх.
— В совершенном преступлении, — уверенно заявил Вирхов. — Для прояснения вашей памяти добавлю: дело касается иностранного подданного, мистера Стрейсноу.
— А, — поник Придворов, — вы про англичанина… Да, я совершил непростительную ошибку, пошел у него на поводу, хотя положение его было безнадежное с самого начала…
— Так-так, голубчик, давайте все по порядку. Чистосердечное признание, знаете ли, следствием учитывается… Может, суд и скостит вам годик-другой каторжных работ…
— Каторжных? — недоверчиво переспросил Придворов. — Из-за мистера Стрейсноу?
— Из-за него, из-за него, — наступал Вирхов, — советую ничего не скрывать.
— А я ничего и не скрываю, — с неожиданным воодушевлением подался вперед фельдшер, — но в смерти мистера Стрейсноу я не виноват! И каторгой меня не пугайте.
Глаза Вирхова полезли на лоб — неужели баронет умер? — но он сдержался и не стал задавать лишних вопросов.
— Мы вас слушаем, господин Придворов. Излагайте.
Водянистые глаза хозяина квартиры скользнули по агенту, примостившемуся у стола с бумагой, приготовленной для протокола допроса.
— Мистер Стрейсноу разыскал меня сам. Это было в Пасху, в воскресенье, — начал фельдшер. — И обратился ко мне за врачебной помощью. Он нуждался в операции. В правом подреберье у него выросла огромная опухоль. Я ее вырезал, но уже тогда понял, что дело его безнадежное, потому что опухоль, судя по всему, пустила свои щупальца во внутренние органы… То, что смог, я вырезал. Но эта хищная гадина, эта болезнь, пожирает человека не по дням, а по часам… Во вторник мистер Стрейсноу снова заявился ко мне с той же просьбой, его мучили страшные боли, и в правом подреберье, уже под едва затянувшимся швом, вновь возник огромный багровый бугор. По настоятельной просьбе пациента я вновь подверг опухоль резекции… Но, по правде говоря, был уверен в бесполезности операции. Кроме того, мистер Стрейсноу перенес ее очень тяжело. Некоторое время он оставался здесь, на моем топчане, стонал, просил морфия… Ночью меня разбудил и сказал, что умирает… Попросил довести его до гостиницы Лихачева… Что я и сделал… Потом я с горя выпил бутылку сороковки и только тогда смог заснуть…
Помятое лицо горе-эскулапа выражало искреннее раскаяние. Вирхов и верил, и не верил ему. Убогая обстановка обиталища целителя не внушала доверия, и следователю казалось странным, что респектабельный, на первый взгляд, англичанин, поселившийся в отнюдь не дешевой гостинице, обратился за помощью к проходимцу, вместо того, чтобы воспользоваться, например, услугами знакомого ему доктора Коровкина…
— А разрешение на врачебную деятельность у вас есть? — Мрачный взгляд служителя закона не предвещал ничего хорошего для фельдшера Придворова.
— Бумаги у меня выправлены, — поспешно ответствовал тот и дернулся из рук державших его стражей порядка.
По знаку Вирхова, Придворова отпустили, и он бросился в кабинет. Следователь и агент последовали за ним. Повозившись в верхнем ящике письменного стола, Придворов достал аккуратную папочку и протянул ее начальствующему лицу.
Они вернулись в гостиную. Вирхов снова уселся на стул, позволив присесть на продавленный диван и обессиленному фельдшеру.
Глянув на лист с гербовыми печатями, Вирхов убедился, что Придворов не лжет, разрешение на частную практику у него есть. «И за свое лечение этот мерзавец, скорее всего, получил недурственный гонорар, но какой, все равно не сознается», — подумал следователь, но вслух спросил:
— А в чем причина такого стремительного течения болезни?
— Я и сам интересовался, — опасливо ответил Придворов, — да ничего толком не понял. Вы же знаете англичан, из них клещами слова не вытянешь. Сказал только, что долго подвергался воздействию вредных веществ, которые носил в кармане…
Следователь Вирхов смотрел на словоохотливого фельдшера и с каждой минутой все более утверждался в мысли, что этот человек что-то скрывает. Про смерть мистера Стрейсноу он вряд ли лжет — все-таки не так он глуп, чтобы не помнить, что всякое его слово будет проверено. Так в чем же тайна? Вирхов решил идти ва-банк:
— А как поживает Клавка?
К удивлению Вирхова вздрогнувший от неожиданности Придворов облегченно вздохнул:
— Слава Богу, жив сорванец. Видел его недели две назад, спрашивал об отце… Несчастный ребенок, после того как мать спилась и погибла под колесами конки, стал дикарем… Мелким воровством пробавляется… Тем и жив.
Разочарованный Вирхов не спускал с фельдшера тяжелого взора. Лжет тот или говорит правду? До сих пор следователь был уверен, что Клавка — женщина, а выходит, это мальчишка. Но почему фельдшер так спокойно рассказывает о юном преступнике? Если мальчишку надоумили они, англичанин и фельдшер, то Придворову следовало бы скрывать знакомство с пацаном…
— А почему за Клавдием не присматривает отец?
Вирхов впился взором в острое морщинистое личико допрашиваемого.
— Адриан-то? — усмехнулся фельдшер. — Не знаю, я уж несколько лет как потерял его из виду. Я ведь и помог ему, горемычному, из желтого дома выбраться на свободу. Жалко мне стало страдальца — держали его за решеткой за политические убеждения… Понимаете, Адриан хотел уничтожить тиранию… В лице русского самодержавия… Я тоже, скажу правду, сторонник прогресса и считаю, что прогнивший режим надо менять. Но он полагал, что надо идти путем террора и в первую очередь отомстить вероломным властителям… обманувшим доверие святых мучеников…
— О ком это вы изволите рассуждать? — Недоумение Вирхова росло с каждой минутой.
— О, это давняя история… — вздохнул Придворов. — А память человечества короткая. Помните, убийство террористами императора Александра Освободителя?
— Да, разумеется, — растерянно подтвердил Вирхов, — двадцать два года назад.
— В 1881 году, — уточнил Придворов, — я тогда уже служил в Окружном доме для умалишенных и с революционерами не общался. Так вот… После казни Софьи Перовской и Андрея Желябова, рассказывал Адриан, он понял, что молодые люди были обмануты Марией Федоровной, тогда еще цесаревной. Он прозрел истину и написал статью, где утверждал, что Мария Федоровна через посредников установила связь с революционерами и обещала им — если они удачно бросят бомбу в царя-освободителя — оправдание и какие-то политические изменения в государственном устройстве…
— А зачем Ее Императорскому Величеству потребовалось убивать Александра Второго? — пробормотал ошарашенный Вирхов.
— Адриан считал, что причины она имела весомые, — если б Александр не погиб, она никогда не стала бы императрицей! У этой женщины сильна воля к власти! — Морщинистое лицо эскулапа светилось восторгом.
— Но она с мужем и так взошла бы на трон после смерти Александра Освободителя! — воскликнул Вирхов, в смятении оглядываясь на смешавшихся городовых. — Или я чего-то не понимаю?
— Вы, господин следователь, очевидно, в те годы служили где-нибудь в провинции, а тогда по столице полз зловещий слушок, что царь-освободитель хочет заместо законного сына своего Александра возвести на престол Гого… Своего внебрачного сына от Долгорукой, сожительницы своей. После смерти царственной супруги и венчанной жены собирался венчать Долгорукую и на царство… Трон уплывал из-под ног цесаревны Марии Федоровны с муженьком… Вот она и организовала убийство свекра. А светлых мучеников, — Придворов перекрестился на икону Николая Чудотворца, висевшую в правом углу гостиной, — Перовскую и Желябова обманула, уничтожила как свидетелей ее преступления, а прозревшего истину Адриана упекли в желтый дом.
