Мальчик выхватил у него бумагу и побежал. Старик смотрел ему вслед, пока тот не скрылся из вида. Теперь, подумал он, все будет хорошо. Он не мог забыть того случая, когда, сражаясь со своим страхом высоты, этой странной, всю жизнь его преследующей фобией, он перебрал коньяка и опоздал на самолет. Служебные командировки всю жизнь доставляли ему много неприятностей. Тот самолет разбился в тайге на подлете к Хабаровску. Причины остались неизвестны.

Москва встретила его автомобильными пробками. Он редко выводил из стойла своего старого конька, свою «шестерку», поэтому спокойно, даже с удовольствием сейчас пробирался через центр к дому, в Марьину Рощу. С удивлением рассматривал выраставшие по пути то там, то здесь гигантские универмаги, отели, казино, офисы. Нет, это уже была не его Москва.

На одном из перекрестков ждали особенно долго. Старик опустил стекло и спросил у водителя ставшей рядом иномарки с правым рулем: что там случилось, не знаете? «Марш несогласных», – ответил тот.

Хорошо хоть кто-то не согласен, подумал старик. Он поставил кассету с записью Альбинони и постарался забыть о треволнениях дня. Он слушал «Адажио соль-минор».

Врач сказал: на расстоянии метра, не больше минуты. Время может быть увеличено пропорционально удалению, однако за этим надо строго следить. Было бы лучше, сказал он, подождать четыре-пять дней – пока излучение снизится до приемлемых величин.

Чупров не хотел ждать. Когда за ним приедут, никому не будет дела до его причуд, посадят в машину и увезут домой. Кто знает, дотянет ли он до следующего «курса», три месяца срок в его положении немалый. Прямо сказано: «Вылечить – не вылечим, но жизнь продлим.» Надолго ли? Вот он – «основной вопрос философии». Сколько «быть»? И что такое – «не быть»? Как приготовиться к нему? Ведь смысл жизни – в бессмертии (кто это сказал?) В «камере смертников» надо срочно ему искать замену. Например, дело, которое необходимо завершить. Как они раньше любили говорить – в сжатые сроки. Они всё делали «в сжатые сроки». Любимцы партии и правительства, они изо всех сил старались оправдать эту любовь, гордились избранностью во всём, даже в праве рисковать жизнью.

Сколько ж они знакомы? Ещё с той поры, как тот работал в Шестой клинической, здесь он уже пятнадцать лет, значит не меньше двадцати. Не то чтобы дружили домами, но перезванивались, благо прямая связь, и только выбрать время… Вот чего всегда не хватало. Он часто думал – особенно в эти дни – о людях, которые отдалились из-за нехватки времени, хотя могли бы стать, он это чувствовал, близкими друзьями – просто по складу своей души. Теперь ему хотелось бы им всем о себе напомнить, «передать привет», может быть, услышать «прощальное слово». Он предпочёл бы услышать его живым, но тогда не «видеть» никого кроме родных. Ну, ещё пары-тройки сотрудников, без них не обойтись вынести, погрузить… и так далее. Всё за казённый счёт. Ещё набрать на поминки. Значит продавать книги. Которые собирал всю жизнь. Теперь все они стали нищими: и он сам, и некогда могучее Предприятие, строившее вместе с. другими пресловутый «ядерный щит», «оружие возмездия», которое, в сущности, было ничем иным как быстроходным катафалком для всего земного. Что ж, по заслугам и получили.

На автобусной остановке было пустынно, расписания он не знал и решил подождать немного, чтобы спросить у первого, кто подойдёт от билетных касс. Он подумал, что ждать наверно придётся долго, народ не шёл; это было и хорошо и плохо одновременно – с одной стороны, если в автобусе будет слишком тесно, то он не сможет изолировать себя от всех – так чтобы не причинять вреда; с другой же – он не представлял себе, сколько потребуется времени на весь переход туда и обратно, и хотя только семь утра, а вернуться он должен не позже девяти вечера, само его состояние внушало страх своей непредсказуемостью. Улучшение конечно есть, отрицать нельзя, костыли, с которыми привезли его две недели назад, отставлены в сторону, их заменила трость, вполне подходящая к его сединам, а лёгкая хромота и «подволакивание» не лишены даже страдательного изящества. Как быстро он сможет идти – этого он тоже не знал; позвоночник разбаливался неожиданно, без видимых причин, и тогда лишь одно могло привести в норму – лежать на спине, на жёстком, три, четыре, шесть часов, пока не разойдутся позвонки, стиснутые многочисленными, хотя и небольшими по размерам опухолями. Разумеется, гигантские дозы радиоактивного йода, которыми пичкали его две недели, своё дело сделали, рентген показал резкое сокращение метастазирующей ткани, но боли всё равно были часты и хотя не достигали той силы, которую перебить можно только наркотиками, всё же не уступали «обыкновенному» острому радикулиту. Его-то он знал давно, с молодых лет, но теперь, в сравнении, тот казался милой забавой скучающего от неподвижности организма.

Похоже, информация была верной. В это время дня автобусы от станции уходили пустыми: перегружали прибывших в электрички, шедшие к городу, и отправлялись за новыми партиями. «Дневная миграция». Вечером, когда он будет возвращаться, она опять поможет ему избежать контактов с людьми.

Он устроился на заднем сиденье, в углу у окна и приготовил на всякий случай рвотную таблетку. Если салон всё-таки заполнится, он выставит перед собой, выплеснет на пол озерцо зловония, спрятавшись за ним, отгородившись от людей таким радикальным, хотя и неблаговидным способом. Существовала опасность, что и выброшенная из организма непереваренная пища тоже будет радиоактивна; врач однако сказал – фон её не может идти в сравнение с тем, что несёт он сам, его кости, нашпигованные лечебным изотопом. Поэтому тот, кто будет производить уборку, не подвергнется ни малейшей опасности. Он всё же надеялся, что пятнадцать минут езды – всего-то навсего! – не потребуют этой «крайней меры».

Так оно и случилось. Ни один из четырёх пассажиров, сидящих впереди у кабинки водителя, не попытался к нему приблизиться, в его сторону даже не посмотрели; на первой остановке никто не подсел, а на второй он вышел сам.

Сколько воспоминаний пробуждается разом, когда возвращаешься в места своего детства! Нет ничего слаще – а бывает, и горше, – чем обретение въяве призраков, населяющих наши ностальгические мечтания. Когда возвращаешься «домой», как бы становишься тем, бывшим – ребёнком, юношей, – оживают чувства, полнившие ту жизнь, и мы наслаждаемся ими – даже если вернулись на пепелище.

Когда автобус ушёл, обдав его на прощание смрадным выхлопом, и воцарилась тишина, вместе с ней явились и другие вестники «параллельного мира» – запах полыни, не остывшего за ночь асфальта, стрекот кузнечиков, стрижи, бабочка-капустница, выписывающая в воздухе броуновскую траекторию, трава на песчаной обочине, небесная синева, солнце. Он подумал: как трудно их отделить друг от друга, они будто сливаются в одно, заставляя переживать моменты, равные по насыщенности, возможно, целой жизни. Да, именно так, прожитое отторгает от себя «зло», собирая накопленные памятью мгновения благодати в фокусе «теперь-здесь» – как увеличительное стекло собирает световые лучи, чтобы согреть, зажечь – или выжечь. Если б только можно было таким путём выжечь скверну в собственных костях!

Спина не болела. Он окинул взглядом открывшуюся даль: спуститься с холма, перейти речку дощатым мостиком и по краю села – к лесу на горизонте за распаханным полем. Километра два с половиной. По лесу ещё три, итого пусть будет шесть, ну, семь, не больше того. Когда-то он знал эту дорогу вплоть до мельчайших примет: сломанное дерево, придорожный валун, куча валежника… Конечно, всё изменилось. Не могло не измениться, последний раз он навещал её четыре года назад, за месяц до «выброса», который хотя и был, по оценкам дозиметристов, «низшей категории опасности», всё же превратил его родную деревню в «запретную зону» – по странности не обнесенную колючей проволокой и не обставленную КПП, но тем не менее обезлюдевшую на вечные времена. Дошли хотя бы до понимания, что огородки тут бесполезны: тот, кто с детства бродил по этим лесам, просто не сможет поверить, что они пропитаны теперь ядом, тем более всем известно: в деревнях остались и живут люди – несколько стариков и старух, отмоливших себе такое право – умереть в собственных постелях. Сколько их – теперь уж никто не знал.