Так почему же я, так хорошо зная, что есть слух, склонен видеть рациональное зерно в этом слухе про покойницу? А вот почему.

Во-первых, вербовщики юных дев — были, сам видел. Так что произойти нечто подобное могло.

Во-вторых, знакомый врач рассказал: было мол, «высочайшее» предначертание — труп вывезти себе по-тихому в морг, чтобы снять роговицу с глаз и прочие полезные органы, которые всегда нужны, а потом расчленить на наглядные пособия для студентов. Труп-то свежайший, а отдавать его родственникам — себе дороже. Лучше сделать вид, что нет никакого трупа, увезти в анатомичку медицинского института и пустить на экспонаты. А врач этот как раз собирался вступать в КПСС, должен был зарабатывать политическое доверие и получил от главы парткома приказ быть в числе тех, кто должен труп быстро расчленить, а потом об этом не болтать.

Саша ждал несколько часов, а потом «заслуживающим доверия» сконфуженно объявили, что труп почему-то исчез и что можно его больше не ждать…

Значит, получается, труп был? Был. И бесследно исчез, к огорчению уже организовавших все, что можно, спасителей «золотой молодежи».

А в-третьих, тут не только слух…

Как и всегда при расследовании слуха, мгновенно таяли ряды «надежнейших» свидетелей. Тот, кто совершенно точно все знает и сам все видел, на поверку оказывается попросту элементарным болтуном: «Да вообще-то нет… Не я видел… Мой брат видел, точно вам говорю!» Но стоит взять в оборот брата, и выясняется, что и он толком ничего не видел, а видел вовсе даже его друг… И друг, в свою очередь, ссылается на шурина, тестя или деверя… Такая цепочка может продолжаться до бесконечности, и найти свидетеля оказывается вообще невозможно. Хотя, справедливости ради, в истории со слоном тоже вот были люди, «своими глазами» видевшие, как продавалась мамонтятина в Елисеевском, на Невском проспекте.

Но в этой истории, с покойницей, нашлось несколько людей, которые ни при каких обстоятельствах не «переводили стрелки» на свата, кума, сына, друга, сослуживца. «Я сам видел!», — твердо говорили они.

И в-четвертых, все эти люди показывали на одно и то же место, на одну и ту же извилину дороги от моста через Енисей к Дивногорску.

Поэтому я верю в то, что такая история действительно произошла. А вот комментировать, что за ней стоит и кто была энергичная покойница на самом деле, не берусь.

Большую часть Красноярска занимают новостройки: обычные для всех современных городов ряды пяти— и девятиэтажек. Сами по себе эти сооружения и некрасивы, и самое главное — просто удручающе безлики. Если в Москве, в Петербурге, в городах и более цивилизованных, и служивших витринами советского строя новостройки хотя бы иногда оказывались хоть как-то оригинальны и красивы, то в Красноярске эти сложности считались попросту совершенно необязательными. Город рос, как город большого машиностроения, к тому же с большой военной составляющей.

Одна из классических легенд, которые полагалось рассказывать с восторженным придыханием, — это история про то, что в 1941 — 1942 годах с приходящих с запада эшелонов сгружали прямо в снег станки и тут же, прямо в снегу, на этих станках начинали работать… А уже потом над таким импровизированным цехом делали крышу, стены, и только летом следующего года строили полноценный теплый цех.

Людям, конечно, нужно было какое-никакое, но жилье! В 1940-е годы построили множество домов барачного типа — то есть длиннющих сооружений, в которых множество комнат открывались в общий коридор, шедший вдоль одной из стен. Эта та самая «система коридорная», про которую спел В.Высоцкий:

Здесь жили скромно, вровень так,

Система коридорная.

На тридцать восемь комнаток

Всего одна уборная.

Бараки, где на тридцать, на сорок комнат приходилась одна уборная, я видел своими глазами. Но и в таких бараках уже есть где спрятаться от сибирских морозов, от ледяных ветров, летящих над заснеженной землей по 6 — 7 месяцев в году. Это какое-никакое, а жилье!

Строили, впрочем, и восьмиквартирные деревянные домики, на два подъезда, в два этажа. Для многих районов Красноярска еще недавно это был самый характерный тип дома.

Начиная с 1950-х стали строить и панельные дома — дешевое модульное жилье. Есть, конечно, и в таком строительстве свои опасные стороны, что тут говорить…

Дело в том, что панельные дома рассчитаны на очень небольшой срок службы. После Второй мировой войны, в 1945 — 55 годах, дешевое модульное жилье помогло Франции восстановить разрушенное городское хозяйство. Программу строительства панельных домов очень поддерживал де Голль, из-за чего американцы и называли их выдумкой разлагающихся европейцев. Но и в США стали строить панельные дома — слишком это было выгодно и быстро: заводским способом делать части домов, а потом только собирать их!

Но такие дома из сборных панелей рассчитаны на 40 — 50 лет жизни, не больше. Потом надо расселять жителей, а на месте начавших разрушаться строить новые дома. Можно опять построить панельные, но и у них срок жизни будет небольшой…

Во Франции к середине 1970-х годов большую часть населения переселили из дешевых модульных домов, реализовали огромную программу жилищного строительства. А несколько панельных домов оставили в виде опыта: что будет с этими домами, когда кончится их срок жизни?

Треть населения Красноярска живет в самых старых сериях панельных домов — пятиэтажных хрущевках. Они рассчитаны на 40 лет жизни, а многое такие дома уже и сегодня старше. Спасибо французам, мы знаем, что произойдет с ними через 5 или 10 лет, — они сложатся. Прогниет металлический сварной шов — единственный, на котором держится здание, и дом завалится внутрь самого себя, плиты лягут на плиты, с пятого этажа до подвала. Так и лягут, вместе со всем, что между этажами, — книгами, шкапами, тараканами и людьми. Не нужно будет никакой войны, никаких чеченских боевиков и взрывов!

Представьте себе, что посреди зимы начали складываться целые серии домов, и вы поймете масштабы того, что нас ожидает.

Девятиэтажки попрочнее — они рассчитаны на 50-55 лет, да и построены попозже. Значит, дома, в которых живет еще треть красноярцев, развалятся чуть позже, лет через 15 — 20.

И потому Красноярск живет накануне страшной беды. Эта беда неизбежна; это тот самый случай, когда беда не может не произойти. Пройдет 10 — 15, а может быть, даже всего 5 лет, и на морозе начнут лопаться трубы водопровода и канализации, трещинами пойдут стены пяти— и девятиэтажек. Да, в Риме есть дома, которым по 2 тысячи лет, но все эти дома много раз ремонтировали, за их состоянием следили. Многие дома в Риме, которыми сейчас восхищаются туристы, еще сто лет назад лежали в развалинах. Их покрытые трещинами стены шатались, в окнах не было стекол, и жить в них могли только бродячие кошки и летучие мыши.

В Красноярске дома не ремонтируются уже лет по десять и постепенно приходят в такое же состояние. А ведь в Риме не бывает морозов по 30 и по 40 градусов ниже нуля, там не так страшно, когда лопаются трубы.

У городских властей нет никакой жилищной программы. Наверное, их устраивает, что через 20 лет Красноярск станет городом из деревянных домов частной застройки да из домов богатеев и банков из красного кирпича. Между этими домами будут лежать бетонные руины, в которых щенки бродячих псов будут играть человеческими костями.

Я не говорю уже о том, в каких местах ставили жилые дома. Каждое предприятие старалось поставить жилье для рабсилы как можно ближе к месту использования этой самой силы. Прямо возле промышленной зоны и ставили дома, совершенно не думая об условиях существования в них. Сейчас-то еще хорошо, потому что предприятия стоят или работают самое большее если на 20% мощности. А в 1980-е годы на правобережье Енисея в пределах Красноярска жить было, без преувеличения, опасно. Примерно на тридцать километров тянулись, перемежаясь, промышленные зоны и территории, застроенные пяти— и девятиэтажками. Мало того, что дома стояли засыпанные промышленным мусором, механической заводской грязью. Мало того, что чисто механическое загрязнение достигало такого уровня, что чистую рубашку надевать можно было только один раз. Было еще и химическое загрязнение. Когда завод медпрепаратов, известный в народе как пенициллиновый завод, выбрасывал в атмосферу всякую гадость, даже на левом берегу Енисея, в нескольких километрах от промышленной зоны, становилось нечем дышать от острого пенициллинового смрада. Дни выбросов шинного завода узнавали иначе — по недомоганию, ломоте во всем теле и прочих признаках отравления. Это — в предельном отдалении от места выброса! А ведь население промышленной части Красноярска жило в зоне всех этих и многих других выбросов и загрязнений…