— Ой и говорок у вас, дед! — заметила Евдокия Ивановна. — «Хыть таперь ня вбил»… Че тока не мелють. С какых ты краев-то, а?
— А вот с такых… Дед, понимаешь… Унучка тожа…
— Трудно дышать? — спросила ты.
— Нет… Не очень… Транзистора жалко… Позови его.
— Коля! — сквозь слезы, звонко и юно крикнула ты, крикнула, словно не выкричалась еще, словно голос душил тебя. — Коля! Быстрей!
Он подошел, улыбнулся — как-то необычно мягко, тепло, близко. Так улыбаются ребенку или очень давнему и верному другу. Он присел на корточки, рыжая шевелюра была растрепана, щеки маково горели.
— Ну, — сказала Вера, — признайся. Теперь признайся… Это ведь не был радиоспектакль, а?.. Ну тогда, вначале…
— Я тебе расскажу, что это было и кто это был, — ответил он. — Все расскажу, и ты поймешь. Мы поговорим. Я поеду с тобой до Рощей.
— А-а… Ну ладно… Я, кажется, догадываюсь… Все-таки, значит, для наших ушей…
— Конечно! А ты сомневалась? Все будет хорошо.
— Посмотри, чтоб сигареты мне положили.
— Посмотрю…
Лежащий на земле был неподвижен, лицом зарылся в траву и жалобно мычал. Герман Петрович смотрел на него потерянно, и у него подергивались губы, точно он хотел что-то сказать, но не решался. Филипп Осипович сидел и курил трубку; он смотрел в сторону леса, щурился и украдкой вздыхал. Жан с кружкой в руке стоял за твоей спиной.
Горбунья исчезла; отец ее возился, торопясь, в телеге, а Евдокия Ивановна придерживала лошадь за уздечку.
Все молчали. Только Андромедов, присев возле связанного, пытался вполголоса что-то у него выяснить.
Ты смотрела на нее и слезам твоим не было конца; они текли и текли, обильно и тихо, и лишь изредка всхлипывалось, и тогда ты пугливо кидала взгляд на Константина Ивановича, потому что теперь уже боялась его. Наверно, ты никогда в жизни не плакала, как в эти последние дни.
— Миколай! — раздался наконец голос пасечника. — Леворвер у тибе?
— У меня, — ответил Андромедов.
— Держи. Тама сдадим. — И обернулся к Герману Петровичу. — Здорово вы его, Петрович, обработали. Вученай-вученай, а вон какой хват. Никада б не подумал.
Да-да, ты стала припоминать, что-то такое было, он первым оказался между Верой и тем…
— Мужик есь мужик, — сказал Филипп Осипович. — Вученай, не вученай…
— Не-а, — сказал Константин Иванович. — Мужик мужику рознь. Вученай че? Ен мышцой слабай, нежнай. Ен головой береть. Ай не так?..
Потом Веру понесли. Бережно положили на телегу. Что-то подсунули под голову, чем-то накрыли.
Пасечник подошел к лежащему, пнул его в зад.
— Подымайсь!
Тот мыча заворочался; старик помог ему сесть, затем встать; заросшее грязное лицо было безучастным.
— На задок, на задок! Че, слов человеческих не понимаешь?
Тот попытался прыгнуть, чуть не упал; подали назад телегу, усадили на задок, привязали. И вот что тебя изумило; только что убивал человека, а тут — никакого сопротивления, и у тебя — жалость к нему. Ты лишь мельком взглянула, и этого было достаточно, чтобы увидеть: он лишен рассудка. Лишь мельком, несмотря на жалость — задержать взгляд было невозможно: страшно, человек страшен; нет, то что уже перестало быть человеком, страшно.
Пасечник тщательно проверил, надежно ли он привязан.
— Знал ба, что ты за гусь, я б тя приветил…
— У него — ничего, никаких документов, — сказал Коля. — И ничего не понимает. Вряд ли он помнит свое имя.
— Ды Боков ен, Боков! Так представился, када объявился. Боков Лександра. Уроде, Павлович по батюшке. Усе растерял, гад. Че ты хошь, када ума не стало. Тама разберутся.
Герман Петрович как-то странно покосился на них — на Колю и Константина Ивановича.
— Жарко… — Это — Верин голос; боже мой, какой детский…
— Эй! — Глаза пасечника сверкнули. — Говорил жа ж, флягу с водой! Иде фляга… вашу мать…
Евдокия Ивановна засеменила к домам.
— А ейные документы! Иде сумка, барахло усякое?
— Сигареты, — еле слышно напомнила Вера.
— Бона! Цыгареты! — свирепо крикнул старик. — Сдыхать будете, а курить вам давай! Совсем распустилися…
— Дома ее сумка, дома! — сказала ты и резво пошла за Евдокией Ивановной.
— Поехали! — И подвода тронулась следом…
Поставили флягу с водой, положили какие-то мешки, узлы. Ты притронулась губами к Вериному лбу — он был сухим и горячим.
— Я тебе напишу, Верочка.
— Хорошо. И я. Сигареты тут?
— Тут, тут…
И они поехали: по бокам Константин Иванович и Коля Андромедов, посредине Вера, на задке тот… Когда поднялись на холм, ты отстала, вернулась.
— Покатили. Жених с невестой, — задумчиво проговорила Евдокия Ивановна и пошла к себе. Непонятно было, кого она назвала женихом…
И вы остались вчетвером; то есть — вы втроем, и Герман Петрович четвертым, чуть в стороне. И ты, потоптавшись, приблизилась к нему и сказала:
— Вот… Видите?
— Да, — ответил он. — А вы видите? Он пришел оттуда.
И впервые ты подумала, — ну, что-то пронеслось в тебе, как дуновение, как догадка, — что, может быть, он, этот Герман Петрович, так ловко обезвредивший бандита, сидит тут, в Макарове, не с такими уж научными целями.
— Теперь я там буду одна, — неизвестно зачем сказала ты и, подумав и устыдившись, все же не смогла не добавить: — А я не могу одна. Окончательно свихнусь. Я не боюсь вам признаться, что и так уже на грани…
— Вы не будете одна, — сказал он. — Вам не дадут. Мы вам не дадим.
— Поймите меня, — сказала ты и не посмела посмотреть ему в глаза.
— Вряд ли мы все еще надолго здесь задержимся, — сказал он. — Коля приедет назад уже сегодня вечером, и тогда все разрешится. — Затем он куце, поспешно как-то поклонился и направился к пасечникову дому.
— Что же все-таки там произошло? — неизвестно у кого спросил Жан.
— Ково произошло? Сдурел, — пояснил Филипп Осипович.
Ты подошла к ним.
— Не оставляйте меня. Идемте ко мне обедать, я мигом приготовлю.
И они переглянулись.
СТАРТ
1
Никто не вернулся из Рощей ни вечером, ни к ночи, и Визин, побродив вокруг Макарова и возле пасеки, попил молока и завалился спать. Но сон не шел, несмотря ни на какие испытанные прежде хитрости и уловки, помогавшие когда-то отвлечься от будоражащего насущного и усыплявшие в в конце концов. Он встал, нашарил в рюкзаке снотворное, проглотил две таблетки, вытянулся на диване и стал ждать этого размагниченного и зыбкого состояния, когда явь начинает колебаться, сминаться, искажаться, словно в кривом зеркале, и незаметно подменяется судорожным и причудливым, живущим по своим капризным, непредсказуемым законам. Однако — сон не шел.
В соседней комнате давно уже посапывала хозяйка и всхлипывала время от времени ее дочь. А Визин все ворочался раздраженно и бессильно в горячих простынях, и перед глазами была все та же картина: стоящая на коленях и истошно вопящая Маргарита, лежащая на боку Вера и медленно отступающий к лесу, оборванный, дикий человек с пистолетом в руке.
Визин ведь сразу узнал его — да-да, сразу. Только между тем, кого он в нем узнал, и теперешним была пропасть. Он заслонил от дикаря Веру и начал приближаться к нему. «Стой! — повторял он негромко, впиваясь в него глазами. — Стой. Остановись. Успокойся. Ты что, Саша, не узнаешь меня?» И все почему-то никак не вспоминалась его фамилия. «Стой… Остановись… Успокойся…» Тот не реагировал, а лишь следил с кошачьей настороженностью и внимательностью, копируя хищным взглядом каждое движение наступающего. Когда между ними оставалось метра три, дикарь поднял пистолет, и тут Визин вспомнил. «Звягольский!» — крикнул он. Тот вздрогнул, рука с пистолетом опустилась, голова наклонилась, глаза потухли — он будто задумался над чем-то. И этого мгновения Визину хватило. Пистолет отлетел в сторону, дикарь охнув упал на четвереньки… А потом подоспел Филипп, другие…
