Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Хорошо, говорил художник, нас учили, что сказка становится былью. Но не всякая же сказка, в конце-то концов! Неужели мы так самообольщены или так безответственно легкомысленны, что верим, будто все осуществимо? Неужели мы уже на той стадии, когда впадают в детство! Или мы из детства все еще не вылупились? Еще в троглодитах?..

Художник говорил и говорил, то задумчиво и даже вяло как будто, то воодушевленно и с жаром, и Жан понемногу стал засыпать.

Потом художник на полуслове оборвал себя: с дивана донеслись странные звуки — не то стон, не то хрип, словно душили кого-то. Он зажег бра над своей кроватью, поднялся и подошел к Жану.

Лицо юноши было одухотворено. Оно было напряжено, и в то же время в нем были легкость, радость, торжество. Жан улыбался. Сквозь неплотно сжатые губы вырывались неестественные, жутковатые звуки. Так ныть, скулить, стонать мог только человек во сне, видящий сон. И художник понял: да, этот юноша видит сон. И еще он вдруг понял, что Жан не только видит сон, но поет во сне. Он сейчас определенно стоит там, на просторной сцене, освещенный лучами софитов; за ним — храмы и пальмы, и Нил, и загадочное египетское небо, а перед ним — потонувший в полумраке, притаившийся зал, вот-вот готовый взорваться…

Опять с тобой, дорогая Аида!
К тебе стремился я всею душою…
В тебе, Аида, счастье мое.
Лишь ты одна моим сердцем владеешь…

Художник протянул уже было руку, чтобы разбудить Жана, но в последний момент остановился вопреки намерению; рука его упала вдоль тела, он повернулся, пошел к своей кровати и погасил бра.

6

Визин и Андромедов вышли из Рощей в пять утра и, несмотря на два довольно продолжительных привала, в начале одиннадцатого были уже у Макарова. Увидав с пригорка избы, Визин сбросил поклажу и рухнул в траву.

— Пить… — еле выговорил он, и тут же ощутил у губ горлышко андромедовского термоса с теплым кофе. — Погорячей ничего не нашлось…

— Кофе прекрасно утоляет жажду…

Где-то, видимо, почуяв чужих, залаяли собаки.

— Их у него целых три.

— Кого и у кого?

— Собак. У пасечника. Константина Ивановича. Они не злые.

— Хотя бы и злые… Сил нет…

Дорога — петлистый, полузаросший проселок — далась нелегко. Визин, в самом натуральном значении слова, ног под собой не чуял. Если в начале пути он шел резво, успевая осматриваться и отмечать особенности девственного леса — мощь и гулкость сосновых боров, громадность лиственниц, неистовость многотравья, — а также слушать пояснения всезнающего Андромедова, то потом, спустя какой час, он начал отставать от своего спутника, мысли назойливо сосредоточивались на идее привала, о чем заикаться было стыдно: в самом деле, не канючить же крепкому, взрослому мужику, в недалеком прошлом еще и неплохому спортсмену, отдыха у тщедушного, хилого молокососа… И отступили таежные красоты, и заныли ноги, и загудели первые оводы, и с каждым шагом становился тяжелее рюкзак, и полезли в голову всякие внутренние монологи-диалоги, от которых становилось тошно. Слава богу, что вышли рано, что припечь как следует не успело, и еще раз слава богу, что хоть оводы да слепни еще не разошлись, что комаров и мошки этой проклятой нет — то ли время для них неподходящее, то ли погода, и диэтилтолуамид пока что лежал себе в портфеле Андромедова без употребления, — если бы еще и гнус, тогда уж совсем караул кричи. Тридцать километров — шутка ли! Да и кто их тут мерил…

Но вот — дошли, с грехом пополам, и теперь пропади оно все пропадом: ни о чем не думать, ничего не видеть, не слышать, не чувствовать…

Забытье продолжалось около часа. Андромедов тронул его за руку.

— Герман Петрович… Перелягте. Тень ушла, голову напечет.

Визин с трудом сел, подогнул ноги: они были неимоверно тяжелыми и чужими; и спина была чужой, и плечи.

— Вот и сходил я, кажется, на Сонную Марь…

— Ничего, Герман Петрович, это пройдет, — бывало заверил Андромедов. Вот, кажется, конец — на неделю, не меньше, выбит из колеи. А разомнешься, разойдешься… Как во время перетренировок бывает, знаете?

Визин мрачно посмотрел на него. Только что, произнеся «вот и сходил я, кажется», он подумал «не меньше, как на неделю, выбит из колеи», и этот тип тут же, теми же словами повторяет твою мысль вслух. И первый привал он явно протелепатировал: Визин уже не мог идти и, отринув неловкость, только что собирался сказать, что надо остановиться, как Андромедов предупредил его в самый последний момент; «Пора передохнуть, Герман Петрович, вы не считаете?» Да и перед вторым привалом было, можно сказать, то же.

— Ты что, телепат, в самом деле? Говоришь словами, которыми я думаю, угадываешь мысли…

— Ну, это просто так кажется, Герман Петрович. Когда такая дорога, то тут у всех и слова и мысли одни и те же…

Все Макарове виделось сразу, целиком — все пять хат с замшелыми крышами и почерневшими трубами, сараюшки, хлевы, выгнутый колодезный журавель, огородики и свободные площадки, где некогда стояли другие избы, а теперь изобиловали шиповник, крапива и догнивающие остатки срубов. Между ними тянулась просторная травянистая полоса — это была улица, то есть, конечно, бывшая улица, с ненаезженной дорогой посредине; оставшиеся дома располагались по обе ее стороны: два с одной, три с другой — окна в окна. Перед домами в палисадниках цвели подсолнухи. По улице бродили куры, ковыляло стадо гусей; под забором в тени валялись две огромные свиньи; тявкали невидимые собаки.

— А вон там пасека. — Андромедов показал влево. — Там рощица и луг. На опушке и располагается хозяйство Константина Ивановича Дорофеева. Семьдесят четыре старику, а крепок — ого! А жене его, Настасье Филатовне, — семьдесят два. А дочери Лизе — она горбунья — тридцать два. Три их сына на войне погибли, вот они потом и решили возместить потерю, да незадача вышла — дочь вон какой родилась. Настасье Филатовне было уже за сорок… Вообще-то они тут все выглядят старше своих лет — лица кажутся старше. Знаете, все время на солнце, на воздухе, на ветру и дожде… Но, между прочим, никто ничем не болеет. Подолгу живут. Умирают, в основном, от старости.

— Ага, благотворное влияние Мари, — пробормотал Визин.

— А почему бы и нет, Герман Петрович?

— Кого же, в таком случае, знахарка Варвара лечила? — Ну… травяное лечение, оно прежде всего, так сказать, профилактическое. Да и лечила она одних женщин, и в первую очередь, насколько я знаю, тех, которые к ней с сердечными делами бегали.

— В каком доме она жила?

— Того дома уже нет… А Константин Иванович вон в том доме, видите, где телевизионная антенна? Это он для дочери телевизор купил, чтобы не скучала.

— Удивительно подробная информация! И как это все в тебе удерживается? Мнемотехнику освоил? Про другие места и других людей тоже так подробно знаешь?

— Да что, пустяки, Герман Петрович! Я уверен, что у вас гораздо больше знакомых… А вон в том доме — бабка Анна Захаровна, а в соседнем, как раз напротив Константина Ивановича, — Евдокия Ивановна, дальняя родственница Варвары Алексеевны Лапчатовой. А вон те три дома — пустые. В одном из них мы, скорее всего, и остановимся.

— Дважды два запутаться в твоих бабках и домах… — Визин с трудом перетащился в тень. — Может, эта старая колдунья передала свое знахарство своей родственнице, как ее там? И дорогу ей показала?

— Вряд ли. Не слышно, чтобы Евдокия Ивановна лекарничала. В травах она, конечно, разбирается, как и все они тут, — а лучше всех, между прочим, Настасья Филатовна, — но с лекарством это не имеет ничего общего, и про дорогу она ничего не знает. Спрашивал я, когда был тут. Никогда она на Сонной Мари не бывала — по крайней мере, так она говорит. — Андромедов пошмыгал носом, интригующе посмотрел на Визина. — Знаете, где Сонная Марь? Вон там! — И вытянул руку на северо-запад. — В той она стороне, Герман Петрович.

54
{"b":"52879","o":1}