Да, Зенон не понимал его, не проникся идеей, не был готов ни принять, ни квалифицированно опровергнуть ее - он лишь возражал, и возражения эти были то брюзгливыми, то досадливыми, то охранительными, а в общем-то все, надо полагать, сводилось к тому, чтобы чисто по-ординарщицки удержать своего подопечного от неразумного шага. "Конечно, - думал Филипп. - Я переоценил его талант к автоэдификации, его способность чувствовать. Куча электронного хлама - разве может она воспринять суть серьезных вещей? Осел я, на что надеялся?.." И Филипп раздраженно прерывал разговор, но уже через час-другой остывал, нетерпение снова начинало точить, и дискуссия продолжалась.

- Ты, Фил, сам не готов к спору, - сказал Зенон. - Ты и не готовился вовсе. Тебе не оппонент нужен был, а восторженный поклонник, рукоплескатель.

- Но я не услышал ни одного стоящего, серьезного контрдовода!

- Совершенно верно, ты не услышал, хотя я и приводил их. Ты похож на капризного юнца, который случайно наткнулся на что-то и решил, что он избранник.

- Не нужно досужих аналогий, старина. Тебе это не к лицу. Вот ты утверждаешь, что люди не примут нравственности оперян. Почему? Испугаются? Поленятся? Не поверят? Но история знает тысячи примеров, когда то, что человек сегодня не принимал, считал абсурдом, завтра становилось его повседневностью.

- Так, Фил, так. И все же. Мы, сказал ты, младенцы по сравнению с ними.

- В обуздании энергии мысли! - воскликнул Филипп.

- Да-да, в этом самом, от чего, по всей вероятности, у них и другая нравственность. И если младенцы станут перенимать действия взрослых, копировать их, что получится?

- Младенец взрослеет, Зенон! Ты хотя бы можешь допустить, что в будущем мы сможем воспользоваться их опытом?

- В будущем? - переспросил Зенон и, подумав, продолжал: - Возможно. Шанс есть. Хотя у людей уже было достаточно будущего, чтобы определить свой путь.

- Младенцы не боятся крутых поворотов!

- Младенцы никогда не спасали мир.

- Спасали! Или ты не знаешь древней пословицы: устами младенца глаголет истина?

- Мы говорим о разных младенцах, Фил. Есть младенец, лежащий в колыбели, а есть - размежевывающий на сектора и участки космос.

- Прости, но это софистика, старина.

- Не всегда то, против чего не возразишь, является софистикой...

Они расходились; Зенон занимал место у иллюминатора, Филипп спал, ел, купался, принимал массаж, и постепенно спор снова разгорался.

- Я ведь не отговариваю тебя. Высаживайся на своей Опере, встречайся с голубой дамой, заглядывай в эти тысячи дверей. Ты волен поступать по своему усмотрению, Фил. Но представь себе, что Кора, что... короче, она не подавляет некое свое желание, но жалеет тебя, делает тебе не больно...

- Да, старина! Да! Я это себе представил прежде всего. И я говорю тебе: я готов!

- Так. Тебя превратили в того, кому не больно. И потом вернули, надо полагать, в прежнее состояние. Как ты перенесешь сознание случившегося? Тебе ведь уже не может быть не больно.

- А что я знаю о случившемся? И потом - я ведь свободен! Я смогу себе объяснить. Я ведь тоже имею право не подавлять своих желаний. Уже одно сознание этого нейтрализует то, что ты называешь "потом". Я надеюсь, ты понимаешь, старина, что я не говорю о каких-то там действиях в ответ, о мести. Притом, речь-то ведь не об одних любовных желаниях.

- Понимаю, Фил. Ну, а стыд? Обыкновенный ваш человеческий стыд.

- Что ты знаешь о стыде?

- То, что и ты. Я стараюсь говорить с тобой на одном языке. Манипуляции с не-болью разве не обман? И ты не почувствуешь стыда? Что-то ты, видимо, не так понял у этих оперян.

- Не спорю. Но так, как нарисовал ты, так чувствовал бы себя человек сегодняшнего дня. Стыд, а чаще ложный стыд - багаж современного человека. Но когда он узнает, что есть, может быть и другая мораль, не унижающая его достоинства, когда в нем исчезнут темные омуты подавленных желаний, не будет границы между "хочу" и "могу"...

- Стыд, - сказал Зенон, - не багаж, а страх бесчестья. И этот страх - в природе человека. Человек не может изменить свою природу, чтобы не перестать быть собой.

- Старые химеры, Зенон! Не может человек быть вечным рабом своей природы. Он не настолько слаб, чтобы мириться со своей жалкой природой. И не мирился никогда.

- Человек совершенствовался, постепенно постигая логику вещей.

- Ну да, логика. - Филипп кисло усмехнулся. - Я все время забываю, что ты устроен по логической системе.

- Да, я робот, - сказал Зенон. - Но моя логическая система - это логическая система моего изобретателя и его учителей. И твоих учителей.

- Еще не хватало, чтобы мы поссорились, старина.

- Роботы не умеют ссориться, ты знаешь...

И снова они расходились, и, спустя время, Филипп опять приступал к своей няньке, потому что, даже совсем разочаровавшись в Зеноне, как диспутанте, все еще ждал, что тот вдруг приведет некий аргумент, который был бы как стена, как подножка, который заставил бы всерьез усомниться в стройности своих идей, вынудил бы еще раз перетрясти всю затею; Филипп не отличался чрезмерными осторожностью и осмотрительностью, однако он ценил сомнение. Но Зенон по-прежнему оставался лишь внимательной нянькой.

- Ты ведь хочешь спасти человечество, Фил?

- Да, хочу. И не ищи в моем желании тщеславия или гордыни. Это даже не желание, это - как призыв или приказ.

- Но какова же твоя программа?

- И ты еще будешь утверждать, что слушал меня, старина?

- Но то, что ты рассказал, не программа, ибо я слушал тебя внимательно. Это скорее похоже на школьное сочинение на тему "О чем я мечтаю". Я не осуждаю тебя, Фил. То, что с тобой сейчас происходит - наглядная иллюстрация к твоим "хочу" и "могу".

- А если я все-таки смогу? А я смогу! Я чувствую, что смогу, Зенон!

- Фил! Ты подошел к Опере со своими человеческими мерками. Поэтому ты не можешь обосновать, разделить, что там разумно, а что не разумно.

- За этим я и лечу туда. Чтобы обосновать, узнать.

- А как ты узнаешь? Допустим, ты откроешь эти тысячи дверей. И что ты там увидишь? Ведь мы - младенцы перед ними. Представь, на какой-то юной планете к тебе подошли бы существа из пещер, и ты бы стал им объяснять, как устроен твой "Матлот". Что бы они поняли?