– Лишь бы спасти мне его для славы, а этот кинжал спасет меня от бесчестия.

В воинственном кардинале, влюбленном в красоту и высокий ум синьоры Чезарини, любовь не была столь господствующей страстью, как честолюбие, которое составляло его характер. Простясь с синьорой и размышляя о желании ее восстановить римского трибуна, быстро просчитал он все выгоды, которые могут возникнуть для его собственных политических планов от этого восстановления. Такой человек, как Риенцо, в лагере кардинала мог быть магнитом для привлечения молодых и предприимчивых людей Италии. С другой стороны, кардинал видел, что никакого добра не может произойти от заключения Риенцо.

Как влюбленный, он чувствовал некоторые неприятные и неутешительный предзнаменования в горячем участии своей властительницы к Риенцо. Он охотно бы приписал беспокойство синьоры Чезарини какой-нибудь патриотической фантазии или мысли о мщении. Но он должен был признаться самому себе в каком-то ревнивом опасении недоброго и сокровенного побуждения, которое задевало его тщеславие и тревожило его любовь. Впрочем, думал он, я могу воздействовать на нее собственным ее оружием, я могу выхлопотать освобождение Риенцо и потребовать наградил. В случае отказа рука, отворившая тюрьму, может опять наложить оковы.

Эти мысли еще занимали кардинала и дома, как вдруг он был потребован к первосвященнику.

Его святейшество сидел перед небольшим столом грубой работы, заваленным бумагами; лицо его было скрыто в руках. Комната была меблирована просто; в небольшом углублении возле окна стояло распятие из слоновой кости; внизу его лежал череп с костями, украшение, которое находилось в жилищах большей части тогдашних монахов. На полу ниши лежала карта папских владений, на которой в особенности резко и ясно были обозначены крепости. Папа тихо поднял голову, когда ему доложили о кардинале, и открыл таким образом свое пропое, но одухотворенное и довольно интересное лицо.

– Сын мой! – сказал он с ласковой вежливостью в ответ на смиренный привет гордого испанца, – после наших продолжительных совещаний этого утра ты едва ли воображал, что новые заботы потребуют так скоро помощи и твоих советов. Право, терновый венец сильно терзает голову под тройной короной.

– Бог смягчает ветер для остриженных ягнят, – заметил кардинал с благочестивой и сострадательной важностью.

Иннокентий едва мог удержаться от улыбки и отвечал:

– Ягненок, который несет крест, должен иметь силу льва. После того, как мы расстались, сын мой, я получил неприятные известия. Наши курьеры прибыли из Кампаньи, язычники неистово беснуются, сила Иоанна ди Вико страшно увеличилась, и под его знамя вступил самый страшный авантюрист Европы.

– Ваше святейшество говорит о Фра Мореале, рыцаре св. Иоанна? – вскричал кардинал с беспокойством.

– Да, – отвечал первосвященник. – Я боюсь огромного честолюбия этого авантюриста.

– И имеете причину, ваше святейшество, – сказал кардинал сухо.

– Несколько писем его попало в руки служителя церкви; вот они, прочти их, сын мой.

Альборнос взял и медленно прочел письма; затем положил их на стол и безмолвно погрузился в размышления.

– Что думаете вы об этом, сын мой? – спросил наконец папа нетерпеливым и даже брюзгливым тоном.

– Я думаю, что при горячем уме Монреаля и холодной низости Иоанна ди Вико ваше святейшество может дожить до того, что будет завидовать если не спокойствию, то, по крайней мере, доходам профессорской кафедры.

– Что такое, кардинал? – встрепенулся папа, причем краска гнева показалась на его бледном лице. Кардинал спокойно продолжал:

– Из этих писем можно заключить, что Монреаль писал ко всем начальникам вольных воинов в Италии, предлагая самое большое жалованье солдата и самую богатую добычу разбойника каждому, кто присоединится к его знамени. Значит, он замышляет огромные планы! Я знаю его!

– Хорошо, а что мы должны делать?

– Ясно что, – сказал кардинал величаво, и глаза его засверкали воинственным огнем. – Нельзя терять ни минуты. Твой сын должен немедленно выйти на поле битвы. Поднимем знамя церкви!

– Но довольно ли мы сильны? Наше войско малочисленно. Усердие слабеет, благочестие Балдуинов уже не существует!

– Вашему святейшеству хорошо известно, – сказал кардинал, – что для толпы существуют два военных лозунга: свобода и религия. Если религии начнет становиться недостаточно, то мы должны употребить более мирское слово. Поднимем знамя церкви и ниспровергнем тиранов! Мы объявим равные законы и свободное правление, и при таких обещаниях наш лагерь с помощью Божией будет процветать более, нежели палатки Монреаля с их грубым криком: плата и добыча!

– Жиль Альборнос, – сказал папа выразительно; и воспламененный духом кардинала, он выпустил обычный этикет фразы. – Я вверяю вам это запутанное дело.

Кардинал смиренно наклонил свою гордую голову и отвечал:

– Дай Бог, чтобы Иннокентий VI жил долго для славы церкви! Что касается Жиля Альборноса, то он более воин, нежели духовник. Единственные стремления, которым он осмеливается предаваться, внушаются ему шумом лагеря и ржанием боевого коня.

– Нет, – прервал Иннокентий, – я имею еще другие столь же зловещие известия. Иоанн ди Вико, – да постигнет его чума! – этот отлученный от церкви злодей, так наполнил этот несчастный город своими эмиссарами, что мы почти потеряли столицу апостола. Правда, нобили опять усмирены, но как? Какой-то Барончелли, новый демагог, кровожаднейший из любимцев дьявола, возвысился; чернь облекла его властью, которую он употребляет на то, чтобы убивать народ и оскорблять первосвященника. Истерзанный преступлениями этого человека, народ день и ночь кричит на улицах о трибуне Риенцо.

– Да? – воскликнул кардинал. – Значит ошибки Риенцо забыты в Риме, и в этом городе чувствуют к нему тот же энтузиазм, как и в остальной Италии?

– Увы, да.

– Это хорошо. Я думаю вот о чем: Риенцо может сопровождать меня...

– Может! Этот мятежник, еретик?

– Милость вашего святейшества может превратить его в спокойного подданного и правоверного католика, – сказал Альборнос. – Неужели ваше святейшество не видит, что освобождение Риенцо будет принято с восторгом, как доказательство вашей искренности, что великого демагога Риенцо следует употребить для уничтожения незначительного демагога Барончелли?

– Вы всегда прозорливы, – сказал папа задумчиво, – и правда, мы можем воспользоваться этим человеком, но с осторожностью. Его ум страшен.

– И потому надо его задобрить; если мы его оправдаем, то мы должны сделать его нашим. Опыт научил меня правилу, что если нельзя уничтожить демагога законным судом, то надо раздавить его почестями. Дайте ему патрицейский титул сенатора, и он тогда сделается наместником папы!

– Я подумаю об этом, сын мой, ваши советы нравятся мне, но вместе тревожат меня: его по крайней мере надо подвергнуть следствию, но если будет доказано, что он еретик...

– То он должен быть объявлен святым, таково мое смиренное мнение.

Папа на минуту склонил голову, но усилие было слишком велико для него, и после минутной борьбы он громко расхохотался.

– Полно, сын мой, – сказал он с любовью, потрепав кардинала по бледно-желтой щеке. – Полно. Что сказали бы люди, если бы услыхали твои слова?

– Они сказали бы: Жиль д'Альборнос имеет религии именно на столько, чтобы помнить, что государство есть церковь, но не слишком много для того, чтобы забывать, что церковь есть государство.

Этими словами совещание закончилось. В тот же вечер папа постановил, чтобы Риенцо допустить к суду, которого тот требовал.

Только в три часа Альборнос, приняв на себя роль обожателя, отправил к синьоре Чезарини записку следующего содержания:

«Ваши приказания исполнены. Дело Риенцо будет рассмотрено. Хорошо было бы приготовить его к этому. Для вашей цели, о которой я имею такие слабые сведения, может быть, полезно, чтобы вы явились заключенному тем, что вы для него на самом деле – испросительницей этой милости. С подателем этой записки я посылаю приказ, который дает одному из ваших слуг пропуск в келью заключенного. Пусть вашим делом будет известить его о новом переломе в его судьбе, если вам угодно. Ах, синьора, если бы фортуна была так же благосклонна ко мне и дала того же ходатая! Я ожидаю приговора из твоих уст!»