– Это какое-то трагическое дежа-вю! – Произнес он, выпустил руку Глафиры и поспешно направился вслед за Толиком. Она, не медля ни секунды, прошмыгнула за ними.

Вопль продолжал тонко вибрировать.

Следом за инспекторами Глаша вошла в Готический зал. Визжал Эдик. Он закрыл уши ладонями, зажмурил глаза и широко разинул рот. Всем корпусом он был развернут на рояль.

Толик подошел к Эдику сзади и деликатно постучал пальцем по плечу. Вопль оборвался. Эдик обернулся и увидел перед собой незнакомого мужчину в голубой форме с блестящими погонами.

– Полицию вызывали? – Негромко спросил незнакомый мужчина. И добавил. – Я участковый.

– Вызывали! – Экзальтированно ответил Эдик, блеснув сотней блесток на желтой футболке. – Я чуть не умер!

Краем глаза фотограф заметил у двери еще одного мужчину, но уже не в форме, а в светлом костюме. Тот, в отличие от круглого коренастого участкового, был высок и подтянут. В зал вошла, и остановилась чуть поодаль молодая женщина в длинном черном платье, распущенными по спине и плечам темными волосами и совершенно необыкновенными карими глазами. Единственным украшением на ней был большой рубиновый крест на груди.

– Вот это фактура! – Безо всякого перехода, так же экзальтированно продолжил Эдик и направился к Глафире. – Вот это Готика! Взгляд! Кожа! Понимание пространства! Трагедия! Тайна! Непостижимость во взгляде! Вот, что должно быть на моих работах!

Фотохудожник обернулся к двум зеленокожим сонным моделям, которые, как вцепились друг в друга во время Эдикова визга, так и окаменели в центре зала. Они еще не пришли в себя.

– Вы меня понимаете? – Нервно спросил у них фотохудожник.

– Они сейчас никого не понимают! – Хрипло и резко ответила вместо них Любовь Петровская. Она неподвижно стояла рядом с мрачным смуглым субъектом в джинсовом костюме. – Ты у них последние мозги своим криком снёс, идиот!

– Я испугался! – вильнув плечами, ответил Эдик. – Где полиция?

– Позади тебя. – Затянувшись нескончаемой сигаретой, ответила мадам и устало закатила под потолок обведенные черным углем глаза. – Кретин!

Эдик, расставляя при ходьбе носки туфель в разные стороны, как балерина, подошел к участковому уполномоченному и, взяв его под руку, протащил с собой:

– Вот, полюбуйтесь! Я не могу работать в такой нервной обстановке! Я художник, а не мясник в Гастрономе!

Даниил с непроницаемым лицом тоже приблизился к месту нервной трагедии художника и внимательно оглядел рояль.

Глаша с любопытством вытянула шею и содрогнулась.

К утру натюрморт стал страшен.

От ночной пугающей красоты, от которой замирало сердце, не осталось и следа.

Кровь запеклась и высохла. По краям она превратилась в темно-коричневую корку и кое-где неприятно потрескалась. Пожухлые, потерявшие форму розы вклеились краями тонких лепестков в жуткую застывшую поверхность омертвевшей лужи.

– Это кровь! – Округлив глаза, значительно проговорил Эдик. – Это заговор против меня! Я знаю, знаю! Это мои недоброжелатели хотят сорвать мне съемку! Ах!

Эдик порывисто отвернулся в угол, прикрыл глаза ладошками и быстро залился в три ручья – совершенно настоящими, прозрачными, крупными слезами.

Глаша даже рот приоткрыла от всего происходящего. Толик неловко топтался на месте, заметно растерявшись. Потом сделал шаг в сторону глотающего слезы Эдика:

– Да ладно тебе! Ну, кровь и кровь! Чего ты как баба?

– Ааааа!!! – Простонал фотохудожник, закинул руку на лоб и, расставляя в разные стороны носки от туфель, выбежал из зала.

– Чего это он? – Удивился Толик. У Даниила в глазах плясали веселые искры.

Любовь Петровская прямо на пол выкинула из мундштука остатки выкуренной сигареты. Из маленького, осыпанного гранеными стекляшками мешочка, надетого на запястье, вытащила блестящую пачку, достала новую сигарету, ловко вставила в мундштук и снова закурила. Выпустила дым почти в лицо Толику и хрипло сказала:

– Побежал в машину рыдать. Да ну его! Пусть бежит, а то поговорить не даст.

– Что ж, давай поговорим. – Согласился Толик. – Тебя, как я вижу, не напугали эти розы в крови.

– Напугали. – Резко сказала мадам Люба. – Я уже рассказывала тебе про свои опасения.

– Рассказывала. – Подтвердил Толик и вплотную подошел к кровавой луже. Колупнул коричневые капли на полу подошвой ботинка. – У тебя с детства была удивительная способность находить себе неприятности на заднюю проекцию детали, Пулькина.

– Да пошел ты! – хрипло ответила мадам Пулькина и направилась прочь из зала, но поравнявшись с Даниилом, резко остановилась. В зеленых глазах в угольной оправе сверкнула молния. – Гирс! Здравствуй, красавчик! А я слышала, ты в Москве обретаешься! Врут, значит?

Даниил промолчал, пристально разглядывая шоколадную приму, ее узкое красно-оранжевое платье с перьями, янтарный мундштук, сотню золотых цепей на плоской груди.

– Как живешь, душка? – Хриплым призывным голосом продолжила мадам. Её смоляное гладкое каре красиво закружилось. – Не женился?

– Женился. – Спокойно пожал плечами Даниил.

– Пф-ф! – выпустила из носа кружевной дым Пулькина и повернулась к инспектору спиной, давая понять, что потеряла к нему интерес.

– Скажи-ка мне! – Обратился к ней Толик, все еще рассматривая оскверненный рояль. – Много ли людей знает, что ты арендовала Усадьбу на эти дни?

Шоколадная мадам глубоко затянулась, щелчком сбила пепел на пол:

– В том-то и дело, что не много. Мой зам. Агент по рекламе. Но они оба сейчас в Москве.

– Кто еще?

– Родители. Сестра. И моя команда – шофер и телохранитель Жак. – Она кивнула на смуглого сутулого субъекта. – Две модели – Матильда и Клара!

Пулькина всмотрелась в лица моделей и поправилась:

– То есть Клара и Матильда. Ну, короче, кто-то из них Матильда, а вторая, сам понимаешь, Клара. Я их не могу различать, пока они не в гриме.

Толик тоже с интересом всмотрелся в прозрачные лица моделей. Были они обе – узколицими блондинками с глазами цвета застиранных джинсов, с бесцветными ресницами, небольшими губами, заостренными скулами.

– Ясно. – Вздохнул Толик и жалостливо передернул плечами. – Еще кто?

– Эдик, мой бывший визажист, а теперь еще и фотограф, псих ненормальный. Разумеется, кто-то мог узнать случайно, подслушать, узнать в музее….

– Это понятно. – Толик тяжело задумался. – Письма с угрозами еще были?

– Да. Сегодня утром нашла последнее. На обычном месте – лежало под пепельницей.

Мадам Люба снова раскрыла блестящий мешочек, порылась в нем длинными пальцами с густо-вишневыми ногтями и вынула сложенный вчетверо лист.

Толик выхватил бумагу из ее рук, быстро пробежал глазами. Потом отдал послание Даниилу и снова задумался. Московский инспектор письмо прочитал медленно и внимательно, поглядел сквозь бумагу на свет, заинтересованно потрогал пальцем сгибы.

– Что ты сейчас собираешься делать? – повернулся к мадам Любе участковый уполномоченный.

– Работать. – Резко ответила та и втянула в себя полсигареты. – Время – деньги. Я не могу себе позволить часовую истерику в машине.

Мадам Люба выкинула на пол оставшуюся часть сигареты и полезла в мешочек за следующей. Вдруг, без перехода и предупреждения набросилась на безмолвных моделей:

– Что встали как столбы? Быстро пошли вниз за Эдиком! И чтобы через час были готовы! Уволю обеих, селёдки проклятые!

Девушки резко дернулись с места, на секунду показалось, что на них костяным стуком загремели рёбра. Приседая в коленях на длинных тонких ногах, они выскочили из зала и громко затопали по коридору.

– Уволишь, а кого твой Эдик снимать будет? – насмешливо поинтересовался участковый уполномоченный.

– Ой, можно подумать! – Отмахнулась вновь зажженной сигаретой мадам Люба. – Я и сама часто снимаюсь! Потом Эдик на фотошопе правит. Я очень фотогенична и главное – понимаю, что от меня требуется в кадре. Просто меня одну на всё не хватит.

– Вот здесь ты права. – Согласился Толик и озадаченно посмотрел на часы. – Рассказывай, как планируешь работать.