Был, конечно, соблазн, поговорить по душам кое с кем из местных корифеев, «провентилировать», так сказать, интересующие вопросы… Однако прилетел он сюда с другой целью.

Во время войны в Ташкент эвакуировалась масса не только творческой, но и научной интеллигенции. В том числе оказалась почти в полном составе харьковская группа по изучению высшей нервной деятельности человека профессора Омельченко. Она с середины тридцатых занималась экспериментами в области, как бы сказали сейчас, нейрофизиологии, здесь впервые делались попытки неконтактной регистрации электрических потенциалов глубинных участков мозга. От собачек и кроликов в качестве экспериментального материала группа принципиально отказалась, работала исключительно с приматами.

Коллектив был небольшой по численности, шесть-восемь научных сотрудников и до десятка лаборантов, но работал успешно и продуктивно, накопив огромный экспериментальный материал. В сорок восьмом или в сорок девятом году лабораторию ликвидировали, почти всем сотрудникам «отвесили по червонцу» с последующим поражением в правах и, по слухам, отправили в спецлагерь то ли на Урале, то ли за Уралом. След их затерялся.

Самого же Богдана Спиридоновича Омельченко расстреляли тут же, в Ташкенте, жену с двумя детьми выслали под Кызыл-Орду. Там они и жили, пока в конце пятидесятых Верховный суд СССР не реабилитировал Богдана Омельченко «за отсутствием состава преступления», и они перебрались в Киргизию. Младший сын, Борис, пошел по стопам отца, окончил ташкентский мединститут. Одно время он работал у Баринова, и отношения у них сложились самые дружеские. Потом его пригласили в Новосибирск, и сейчас он занимал должность заместителя директора НИИ общей физиологии СОАН. Именно к нему летал Баринов – посоветоваться, проконсультироваться, да и вообще, ввести друг друга в курс своих сегодняшних проблем.

Он-то и посоветовал обратиться к ташкентским товарищам за помощью – вдруг сохранились архивы той лаборатории. Тематика похожая, может, найдется что стоящее… Хотя, конечно, надежд мало. Материалы наверняка либо уничтожены, либо в спецхране под разными грифами, хрен выцарапаешь… Но попытаться стоит. За спрос не дают в нос. «Хотя, как раз за такой спрос и схлопочешь наотмашь по сопатке, запросто», – как выразился Борис Омельченко.

Про архивы, конечно, ничего узнать не удалось. Даже от лаборатории документальных следов не осталось. Ни в республиканской Академии, ни в Минздраве, ни в горисполкоме слыхом о ней не слыхивали. Баринов подключил к поискам своего однокашника по Первому медицинскому, ныне проректора местного мединститута Илью Борисовича Моисеева, с которым все годы поддерживал если не дружеские, то вполне приятельские отношения. Попутно пришлось, конечно, рассказать, для чего это все ему, и Илья неожиданно заинтересовался. Пусть ёрничая и подхихикивая, но заинтересовался.

Задерживаться в Ташкенте Баринов не стал. Прошелся по старым знакомым, завел новых, обменялся телефонами, договорился кое с кем, что по приезду к себе пришлет официальные запросы. И со всей возможной убедительностью просил, чтобы к поиску отнеслись не формально. Словом, постарался на личных контактах дать делу ход, а на большее он, откровенно говоря, и не рассчитывал. Теперь осталось ждать результатов.

На прощанье Моисеев преподнес-таки сюрприз.

Они сидели в его черной «Волге» на площади перед зданием аэропорта, до начала регистрации время еще оставалось, беседовали.

– Слушай, Паша, а не слетать ли к тебе на пару-тройку дней? – неожиданно сказал он. – Развеяться охота. А заодно посмотрю твою подопытную.

– Думаешь, надо?

– Нет-нет, я знаю, ты в своем деле дока. Раз говоришь, что психика в норме, значит, так и есть. Мне самому любопытно. А вдруг и я на что сгожусь?

– А вдруг и ты на что сгодишься! – засмеялся Баринов. Он совсем не прочь был заполучить нечаянно такого консультанта. – Когда сможешь?

– Да хоть сейчас! Вернусь к себе, выпишу командировку – и в ближайший понедельник я у тебя.

Поначалу-то Илья настроился явно легкомысленно, впрямую хиханьками и хаханьками встретил бариновский конспективный обзор. Слушал – и комментировал, слушал – и комментировал… Однако ж, по мере того, как вчитывался в протоколы опытов и стенограммы рассказов самой Афанасьевой, просматривал ее электроэнцефалограммы и записи показаний сопутствующих приборов, придирчиво изучал результаты разного рода анализов – он становился все язвительнее, все ироничнее, почти до сарказма, но шуточки оставил. С ним так бывало всегда, если что-либо прочно и всерьез его озадачивало, вгоняло в недоумение, в непонятность.

Беседу с Афанасьевой он провел, конечно, виртуозно. В стиле светской беседы «ни о чем». Баринов сам временами забывал, что это разговор врача с пациентом, а уж той-то он голову заморочил изрядно! Мастер, что еще скажешь!.. И она, похоже, осталась в приятном неведении об истинной роли ташкентского профессора, случайно оказавшегося в кабинете Баринова. Просто хорошо посидели за чашкой чая перед очередной ночью в лаборатории, мило поговорили, причем даже касались серьезных вещей… но и только.

По крайней мере, наутро и потом у нее никаких вопросов не возникало.

А вот у Моисеева после ее ухода куража заметно поубавилось, зато прибавилось озабоченности. Особо распространяться он не стал, только мимоходом подтвердил убеждение Баринова, что в данном случае психиатр абсолютно не нужен. Психотерапевт – под вопросом, поскольку дело не в личности, дело в сущности. Пока – в субъективной, в виде ее снов. Но подхода к этой самой сущности он не видит, даже навскидку, что его и раздражает.

– Ничего такого, чего бы ты не знал, Павел Филиппович, не скажу. Психика нормальна, дай бог каждому ко дню рождения. Классические доминанты четко выражены, сексуальная составляющая слегка подавлена. Мышление ясное, конкретное, адекватное. Индивидуальные качества – пожалуйста. Афанасьева устойчива к внешним раздражителям, ничем посторонним не отягчена. Эрудированна, с чувством юмора, эмоционально несколько заторможена, в рассуждениях логична, с хорошей реакцией. Ощущается романтический уклон, зато с ясно обозначенным прагматизмом… Вот, собственно, и все. Экстерьера не касаюсь.

– Уж больно картина благостная, не находишь?

– Ага! И ты на это внимание обратил?

– Практика такая. Если все абсолютно нормально – значит, что-то не так.

– Вот-вот. Ищи зацепку. Обнаружишь – дай знать. А теперь – в гостиницу. Отвезешь?

По дороге он непривычно молчал, не по ситуации. Из чего Баринов сделал вывод, что озадачен его консультант не на шутку. И пока сам не разберется, хотя бы приблизительно, обсуждать вплотную эту тему не будет.

Поначалу в «мозговом штурме» Моисеев участвовать отказался, мотивируя тем, что столь малым и разноречивым объемом информации он оперировать не привык, потому собственных мнений и суждений не имеет. А «свадебным генералом» выступать – нет уж, увольте!.. Пришлось разубеждать и уговаривать, чуть ли не «на слабо» брать… Пожалуй, пронял его один-единственный довод: что он своим присутствием послужит своеобразным катализатором идей и мыслей его, Баринова, сотрудников.

Наконец он махнул рукой:

– Ладно, черт с тобой! Собирай свою гвардию. Или они у тебя мушкетеры?

На «мозговом штурме» его изредка прорывало, однако в целом Илья вел себя корректно, соблюдая хороший тон. Баринов отлично видел, что тот как будто бы все время держит себя за шиворот.

Может быть, штурм еще потому ничего и не дал, или дал очень мало, что и остальные участники себя сдерживали, не позволяя свободы мыслям и воображению. Или действительно, не хватало допинга?.. Все, что говорилось, более-менее связно озвучивалось раньше, в приватных или общих разговорах. Никаких подвижек, в сущности. Ничего нового. А Баринов откровенно надеялся, что в процессе родится что-нибудь оригинальное, неординарное.

Стало быть, наступила пора честно признаться себе и окружающим – это тупик. По-настоящему. Надо отходить назад, на прежние, на исходные позиции, и выбирать новый, уже другой путь… А может, не торопить события, не пороть горячку, а сначала до конца, до упора использовать традиционные, классические методы…