— У Клавди-то слыхала, чего было? Она свово на пятнадцать суток оформила Он отсидел, вернулся домой и говорит ей: «Я, говорит, там пятнадцать суток все парашу выносил да нюхал…» Взял горшок-то ночной, дети напрудили, налил ей полстакана… «Пей!» — говорит. Она не хочет. А он взял кочергу. «Башку, говорит, отшибу!» Ребятишки-та и говорят: «Пей, говорят, мама, ведь убьет». Ну, она и глотнула. И теперь милиция не знает, каким его судить судом. По какой такой статье…

— Что делается…

— Твой-то работает?

— Как же, заставишь его. Ходит к пристани кой-что выставя…

— Я снохе купила, да вот не хочет носить… Немодное!

— Плохо живете?

— Можно бы хуже, да некуда. Я ведь и то им говорю: вот придете к холодным-то ногам…

— Хуже нет, как брать коммунальных-то этих, каморочных. И по дому ничего не сделает, и в огороде от ней проку нет…

— А с ними разве можно ладить? Это — змеи. У нас в улице их много. Летом выйдут, я смотреть не могу! Я их еще зову — вешалки. Они на мальчишек-то вешаются. Прям вешалки и змей шипучий!

— Ну и молодежь пошла! Плюнешь в рожу — драться лезут!

— Разве это — базар? Вот в прошлое воскресенье…

декабрь 1970

Нищенский торг раннего лета…

На столах под небом и под навесами — желтоватое молоко, алебастровые яйца, марганцовая редиска, молодой лук зелеными пучками-колчанами, болотного цвета огурцы, белесые моченые яблоки и грибы летошнего засола… Деревянные ложки, сита, корзины из свежей лозы…

Благодаря толчее и многолюдству впечатление скорее отрадное, нежели унылое… Тем более что самое страшное — в стороне, скрыто за высоким серым забором.

А там просто стоят на привязи десятка полтора жалких колхозных кляч. Боже, что за одры — какие грязные, костлявые, шелудивые, со спутанными гривами и хвостами, со старческими распущенными губами…

Поверить нельзя, что это все родные внуки любимцев и кормильцев целых крестьянских семей…

Многое можно понять — надругательство над дедовским достоянием, страдание и гибель миллионов двуногих — за что боролись, на то и напоролись…

Но какую же вину искупают вот эти-то безгрешные твари?

— А?.. Что?.. Отчего я не слышу аплодисментов?.. Вот так, так… Ну, еще похлопаем… А все же признайтесь, мне удалось заинтриговать вас?.. Ну, слегка — самую малость?.. Ну, если вы зто признаете, то так и быть — по неизреченной милости моей я начну объяснение…

Я всегда вздрагиваю от звонков… И, спеша, отворить дверь, никак не могу нашарить ногами свои шлепанцы… Ко мне ведь никто никогда не приходит. Даже почтальонша по новой моде сует почти несуществующую уже корреспонденцию в узенькую щелку, расположенную внизу лестницы. Пенсион они пересылают мне в сберегательную кассу… Племянницы мои редко являются проверить, не оставил ли я им еще наследства, крайне редко. Немудрено, что я забываю подчас о самом существовании звонильного приспособления…

Вот и в тот раз я вздрогнул от неожиданности, с возможной поспешностью сполз с дивана, на ходу запахнул халат и отворил дверь… Передо мною оказались дети — вихрастый мальчик и девочка с веснушками.

— Дядя, — сказал мальчик.

— Дедушка, — сказала девочка, — у вас есть ненужная бумага?

Тут я заметил у него в руках, пачку старых, газет, а у нее — пухлую папку с тесемочками.

— Пожалте, молодые люди, — сказал я. — Сейчас что-нибудь для вас отыщем…

Они сделали по два неуверенных шага и остановились, пораженные необычным декорумом моего жилища… В этот момент я заметил на картонной папке, которую держала девочка, слово «ЦИСТЕРНА», выведенное крупным и несколько расхлябанным почерком.

— Что это у тебя? — сказал я и взял у нес папку.

— Это нам внизу тети дала, — сказал мальчик. Я развязал тесемки и заглянул внутрь. Мелькнула встрепанная машинопись, какая-то правка, какие-то заглавия…

— Отдайте-ка это мне, — по вдохновению сказал я и вручил им по внушительной стопке номеров «Нового мира», коею состоял когда-то усердным подписчиком. — Идет?

— Спасибо, дядя, — сказал мальчик.

— До свидания, дедушка, — сказала девочка.

— Отречемся от нового мира, — сказал я и закрыл за ними дверь.

Дети ушли, я вернулся на диван со своим нежданным и негаданным трофеем, улегся поудобнее и сунул ноги под плед. В руках у меня была упитанная, чуть потрепанная папка из бристольского картона. (В размашистом слове «ЦИСТЕРНА» две первые буквы выцвели и почти стерлись.)

Я заглянул внутрь и обнаружил множество листков с какими-то набросками, замечаниями, фразами. Все машинопись. Попадались и законченные куски, так сказать, отдельные номера — снабженные названиями и даже скрепленные…

Я принялся читать наугад, что попадется. Вскоре чтение захватило меня, я поднялся и сел к столу… В тот первый раз я просидел, копаясь в папке, до глубокой ночи…

Впрочем, не кажется ли вам, что наш антракт затянулся…

Занавес попрошу, занавес!..

— Ну, чего? Еще разок? С веничком?

— Погоди ты… дай отдышаться… Больно горячо…

— Да разве это пар? Из трубы хера ли это за пар? Мокрый да вонючий…

— А тебе б в Ряю жить, да чтоб у святых ноги не повели…

— Вот в Ульяновской губернии, там они так не парятся…

— Какая тебе Ульяновская губерния? Балда ты огуречная… В Симбирской губернии… Это теперь она Ульяновская. Область…

— У меня вон дедушка восемьдесят шесть лет, а сам еще в баню ходит. И обязательно парится…

— Это и у меня дедушка ходил. Восемьдесят девять было…

— А что? Помер?

— Год уж ему… Так тихо, спокойно умер. Только вздохнул разок, и все… А день-то был, пенсию носили… Только он умер, минут пятнадцать почтальонка пенсию несет… Я-то уж в окно вижу, она идет. Она где чай выпьет, где кофий выпьет, где ей двадцать копеек за пенсию дадут, где что… Вот и шляется, долго не идет. И вот, гляжу, она идет, а он еще тепленький… А я его так на бочок положил. Так-то сделал, будто он спит. Она заходит. Я его за плечо подергал; «Дедушка, дедушка!» Он, будто, ничего… Говорю ей: «Может, вы без росписи выдадите?» — «Нет», — говорит. Такая вредная попалась. Ну, я еще его подергал: «Дедушка, дедушка, вставай!» Он — ничего… Я говорю: «Болеет он у нас… Может быть, дадите?» — «Нет», — говорит. Ну, что делать?.. Дернул я его еще разок. «Ах, ты, говорю, — ведь он умер…» — «Ах», — говорит. «Ну, ведь, — говорю, — он ведь только что умер». «Не могу, — говорит, — дать». — «Ну, — говорю, может, вас пять рублей устроит?» Пять рублей ее устроили…

— Да, как помрешь, так уж тебе ни пенсии не надо, ничего…

— А может, ему чего и надо, да ведь уж он не скажет тебе…

— Душа-то, ведь она куда-то девается… Может, не в Рай и не в Ад, а все ж куда-то…

— Или вот еще толкуют, говорят: кто был раньше — яйцо али курица?.. Так ежели она, курица, будет, она сколько тебе яиц накладет?.. Или вот страус… У него яйцо — во! — с твою голову…

— Да, природа, она есть природа…

— А вот ты мне скажи, из чего комар создался? Он тут у уха пищит, пищит, так и лезет…

— Он пищит, по-своему визжит. Своих созывает.

— Да, каждый по-своему кричит. Бык по-своему, курица по-своему, и вон петух — по-своему… Пошли, что ли?

— Погоди, дай взвеситься… Это с какой же руки тут считать? Это что же у меня — девяносто?..

— У тебя-то девяносто?

— Известное дело — бараний вес…

— А он пол-литра выпил, вот тебе и полкило весу…

— Он у нас не пьет.

— Что ж он татарин, что ли?

— Это раньше татары не пили. Теперь жрут больше русских…

— А ты чего молчишь?

— Вон у нас татарин-то…

— Вино Пророк запретил, А он почему запретил? Он туда шел, видит, люди пьют, веселятся, песни… «Вот, — думает, — хорошо. Дети мои делом заняты». А обратно он шел, смотрит: кто где — кто в озере, кто в луже, кто на голове стоит… Безобразие такое. Он и запретил…