Бряк. Конец разговора по душам.

Киногород звал на прогулку. Указатель на перекрестке ощетинился ярко-синими флажками: налево пойдешь, оружейный цех найдешь, направо пойдешь, актерский отдел найдешь, прямо пойдешь… На линии Алиного взгляда вдалеке затормозил черный джип. Из просторной машины вылезла знакомая – та высокая продюсерша, Жукова, и поспешила в Алину сторону.

– Рома! – окликала она.

Мужчина в светлом плаще, только что миновавший указатель и Алю, приостановился, а затем пошел навстречу Жуковой. Он был в фетровой шляпе и высоко поднял воротник плаща, защищаясь от ветра, так что Аля не видела его лица. Но когда они встретились с продюсершей, прохожий – ну прямо джентльмен – приподнял шляпу… Руманов!

Тот самый Роман Руманов, чье фото она скачала себе в мобильный, чтобы поглядывать время от времени. Актер, звезда первой величины, красавец.

Рядом с Жуковой он оказался гораздо меньше ростом, чем представлялось Але по фильмам: даже в шляпе – по лоб продюсерше. Но разве могло это умалить его?

Весной была неделя – незадолго до премьеры «Ромео и Джульетты», после разрыва с бойфрендом – когда Аля смотрела фильмы Руманова по две штуки в день. Саша, первая любовь, приревновал ее к театру и к Ромео и бросил ее. А Руманов был рядом. Любовник и остроумец, интеллектуал и боец, танцор, аристократ, отверженный, сыщик – менявшийся от фильма к фильму Роман не мог наскучить. Стоило вставить диск в плеер, нажать на пульт, перемотать на нужное место – и Руманов обнимал (почти Альбину) и шептал нужные слова. Тыц! Вот он – любимый по требованию.

А сейчас Руманов во плоти стоял всего в тридцати шагах от Али, разговаривая с Жуковой. Словно нарочно раздвинулись облака и метнули язык золотистого света на великолепного Романа, а заодно уж и великаншу-продюсершу, а заодно уж и Свирскую. Профиль Руманова четко вырисовывался на фоне багряно-желтого клена. Он рассмеялся над чем-то, а затем вдруг затанцевал – пустились в пляс руки, плечи, бедра. Всего несколько па, ча-ча-ча или самба. Ветер донес до Али смех продюсерши. Она приобняла звезду за плечо, другой рукой месила воздух, нечто доказывая Роману. Он неопределенно покачал головой, затем медленно улыбнулся – и в его улыбке было обаяние полубога, благосклонно и устало принимающего всеобщую любовь.

Еще несколько мгновений – и они разошлись. Аля, затаившаяся за синим указателем, не отрывала глаз от фигуры в плаще. Он удалялся, не оборачиваясь. Свирская, не думая, зачем, зашагала за ним.

Руманов скрылся за углом трехэтажного кирпичного здания. Аля побежала. Хлопнула входная дверь, за которой исчез край бежевого плаща. Аля влетела внутрь. В конце немочно-голубого коридора мелькнула спина звезды. Руманов скрылся за некоей дверью. «Павильон №…» – гласила табличка. Аля, подождав немного, чтоб успокоиться, приоткрыла дверь – ничего не увидела, кроме темноты – и тогда уже, как воришка в форточку, скользнула внутрь.

Из темного предбанника она попала в павильон, в центре которого помещалось пол-квартиры из советских 70-х. Точно такая же коричневая полированная стенка с книгами и сервизами стояла у нее дома, приобретенная дедушкой и бабушкой в те туманные времена, когда Али еще не было на свете, а ее мама носила косички и пионерский галстук. Двое реквизиторов кружили у накрытого скатертью стола, расставляя хрустальные салатники с майонезными горками и шампанское, осветитель со скрежетом двигал большую лампу на треноге, и прочие топтались вокруг декорации. А Руманов как в воду канул.

– Девушка, а вы кто? – раздался недружелюбный голос.

Рядом стояла молодая блондинка в черных очках и смотрела на Свирскую взглядом школьной завучихи (а подобные взгляды успели Але поднадоесть за десять лет).

Альбина состроила умильную улыбочку, лицо ее округлилось, и голосом дамы бальзаковского возраста она сказала:

– Я тетушка Чарли из Бразилии, где в лесах живет много-много диких обезьян!

– Отлично. А к кому вы пришли, по какому делу? – вопрошала твердокаменная блондинка.

Надо было немедленно что-то придумать, соврать, но в кои-то веки ничего в голову не приходило. Свирская растерянно изучала потолок.

– Ира, это моя знакомая из ВГИКа, – сказал кто-то.

Рядом с Алей оказался высоченный парень, чуть сутулившийся, с черной лохматой головой, которой не помешала бы стрижка, и с густыми, почти сраставшимися на переносице бровями. На груди у него висела камера.

– Так что ж вы молчите! – укорила Алю строгая девушка, хмыкнула и удалилась.

Свирская осталась стоять с тем парнем. С минуту они молча разглядывали друг друга. Парень был похож на шестимесячного щенка овчарки, у которого кости опережают в росте все остальное: неборцовские плечи распирали футболку, скулы торчали над впалыми щеками, а нос был великоват для худого лица. «Рекс! – решила Аля. – Вылитый Рекс. Нет, пока Рексик».

– Спасибочки, – прервала Аля молчание. – Ваш художественный свист пришелся очень кстати.

– Всегда пожалуйста! Тем более, что это не свист, а чистая правда: я вас знаю по ВГИКу.

– Я учусь во ВГИКе? Проклятая амнезия…

– Нет, я думаю, вы не поступили. Летом я видел вас на экзаменах, а теперь в институте не вижу, из чего следует… элементарно.

Аля несколько скривилась при этом напоминании о ее неудаче и молча уставилась на парня. Он уводил от нее взгляд, будто побаивался смотреть на нее прямо, но и совсем глаз отвести не мог.

– Из чего следует… – протянула она, – что вы меня помните уже три месяца, хотя поступала толпа народа.

– Может быть, у меня фотографическая память на лица.

– Может быть.

Через десять минут Аля уже знала, что зовут его Юра Чащин, он поступил на режиссерский, камера – потому что он всегда с камерой, как в детстве подарили первую, так и не расстается, а еще хочет снять своего отца за работой, он оператор, вон он стоит, ага, нет, поступил без блата, идиотский вопрос, ладно, извиняю, давай «на ты»?

Полутьма павильона особенно располагала к болтовне, отгораживая от прочих немножко, ровно насколько надо; полутьма заставляла вставать чуть ближе, и они говорили вполголоса, чтобы не быть помехой всем этим людям, занятым прекраснейшим из дел – созданием кино; говорили вполголоса и сближались еще.

Он мог бы Але рассказать тут про все, показать кое-какие закоулки, тайные места, типа того… Только Аля собралась сообщить ему, что она на Мосфильме – не туристка, а может, и поведать о своих злоключениях с кастингами, как заметила шевеление в толпе возле декорации.

Секунда, когда все головы поворачиваются в одну сторону, как стрелки компасов – к внесенному магниту. А затем на линии «севера» возникает Руманов: сперва как темный силуэт со знакомой осанкой, затем обрисованный на миг световым контуром профиль.

Руманов вошел в декорацию, следом за ним – блондинка в домашнем голубом халате, с прической под Барбару Брыльску, и толстяк-груша в отвислых трениках и майке-алкоголичке.

Руманов занял позицию у накрытого стола, взял бокал. Он не делал ничего особенного: расслабленно стоял на своей позиции, ожидая, пока все и вся займут должные места, перебрасывался с другими актерами негромкими, неразличимыми репликами, которые вызывали заливистый смех «Брыльской» и короткое похохатывание толстяка. И в то же время Роман казался ярче, выпуклей всех остальных – возможно, оттого, что на его фигуру наслаивались десятки сыгранных им разнородных ролей. Он выглядел более реальным – как таинственный незнакомец с девятью жизнями посреди заурядностей. Не мешало даже то, что его обрядили в пижона из 70-х: вельветовые клеши, рубаха в тропических попугаях, полурасстегнутая на волосатой груди, ботинки на каблуках; да еще подклеили дурацкие бачки.

– Эй, в чем дело? – Рекс пощелкал пальцами у нее перед носом. – Очнись, Альбина! Или ты фанатка Руманова? Держишь его фото над кроватью, да?

Аля пришла в себя.

– Авада кедавра! Чур тебя! Я похожа на чокнутую?

– Было дело, минуту назад.

– Мне Руманов даже не нравится! – возмутилась Аля.