Громадный павильон уходил вдаль и его края терялись во мраке. По присыпанному пылью, истоптанному тысячей ног бетонному полу змеились толстые черные провода. Они ныряли в черные и стальные ящики, приборы непонятного назначения, перекрещивались, свивались в петли. Десятки людей проходили, стояли и копошились, подобно прислужникам древнеегипетских жрецов: они делали нечто значительное, может быть, грандиозное, но профанам неведомо – что; Аля хотела бы проникнуть в эту загадку, да ей не было хода в храм. Возле ярко освещенного короба декорации, где недавно была съемка, стояли режиссер, рыжий крепыш с головой-луковкой и хитроватыми раскосыми глазами, и продюсер, белесый, полноватый, нервный мужчина за сорок. Бросив сумку в раскладное кресло, к ним подошла, тяжело впечатывая каблуки в пол, высокая брюнетка. Режиссер и продюсер рядом с ней сразу стали казаться ниже, как шкодники-малыши. Брюнетка заинтриговала Алю. Свирская лишь на секунду увидела ее лицо, теперь та стояла спиной, да и раньше Аля не замечала ее на площадке (наверно, она вошла только что), но почему-то ее хотелось рассмотреть повнимательней. Блестящий шлем волос, нахмуренные брови и яркий взгляд, взгляд хозяйки положения, взгляд живой фигуры на носу корабля, летящего по волнам как стрела, фигуры, чья воля управляет и самим кораблем, и ветром в парусах, и волнами…

Что-то, как соринка в глазу, заставило Свирскую очнуться от этих мыслей. Щуплый мужчина лет тридцати, подойдя к одному из кресел, присел на корточки, собираясь перевязать шнурки, а затем сунул руку в сумку… В сумку, скинутую в кресло брюнеткой!

– Вы что делаете?! – Аля с воплем побежала на него.

Вор вскочил и, развернувшись волчком на месте, дал деру.

Вокруг не сразу поняли, что произошло. Кто-то побежал за вором, но поздно. Хлопнула дверь на другом конце павильона, затем еще раз. Погоня вернулась через несколько минут – ни с чем. Алю расспрашивали, кто это был – она, конечно же, не знала. Администратор божился, что гад был не из статистов и с ними прокрасться не мог, у него все головы пересчитаны.

– Да что за бардак у вас! Проходной двор! – рявкнула брюнетка.

Аля успела услышать, что это Катерина Жукова, генеральный продюсер картины.

– Слава богу, все на месте, – сказала Жукова, осмотрев содержимое сумки. – Что за хрень: то и дело у меня что-то слямзить пытаются… Медом намазано… Эй! – махнула она рукой Але. – Иди сюда. Ты кто у нас?

Грозное прежде лицо Жуковой от улыбки стало теплым, как летний день. Аля смущенно начала:

– Вообще я актриса…

Она не успела продолжить: у продюсерши зазвонил телефон, «извини» – сказала та Свирской и ответила на звонок.

Пока брюнетка прохаживалась кругами, ведя какой-то загадочный и важный разговор («нет… да… сколько?.. я подумаю…»), Аля стояла на том же месте, боясь сойти, как школьница, вызванная к доске.

– Держи свои пятьсот, – сунул ей в руку деньги небритый администратор. – Молодец! Мне бы таким глазастым быть.

– Почему?

– Ну, ведь не абы чья сумка. Это ж Катерина Великая! Хотя тебе неважно… Жаль, что не я заметил!

Вздохнув, парень в кедах ушел. А Альбина ждала. Она понимала, что просить – невежливо, но возможно, договорив, продюсерша сама предложит: «Ты актриса? Помочь тебе чем?», и тогда…

Минут через семь Катерина Великая закончила разговор, но к ней тут же подошел белесый продюсер и о чем-то забубнил, они отошли дальше, и Жукова смотрела только на него, похоже, совершенно забыв про спасительницу своего достояния. Мимо шагали и шаркали киношники. Двое мужиков в синих комбезах, неся громадную кадку с пальмой, шикнули на Свирскую: «Посторонись!» Кто-то сматывал пыльный кабель. Статисты, получив свое, уже исчезли. А вот и Жукова с белесым скрылись из глаз, завернув за фанерный край декорации. Все.

По аллеям Мосфильма гулял ветер октября, настырный и любопытный. Он залез Але под юбку, отогнул полу короткого пальто, ткнулся холодным носом в смуглую шею, а затем бросил Алю и помчался дальше – шелестеть жухлыми листьями под деревьями. От павильона, где были съемки, до проходной идти было минут шесть: шаг левой, шаг правой – и выйдешь в город, нырнешь в обычную жизнь. Куда Але не хотелось.

Она свернула вбок. Из-за бежевой коробки, выстроенной в семидисятые из унылого кирпича, показалось гордое, крупное здание в помпезном стиле сталинской эпохи. Мимо. Мимо графитти с потеками краски на трансформаторной будке, мимо изумрудного самолетика с мятым фюзеляжем, замершего на треугольнике растрепанного газона («экспонат!» – сообщала табличка). Мимо мужчины, катившего на тележке чучело медведя с воздетой лапой… Мимо фонарного столба с гримасой из бетонных щербинок… Здесь начиналось движение к удивительному миру, где творцы жонглировали реальностями, развертывая перед ахающими зрителями невероятную череду приключений под марши и джазы грохочущего оркестра, – да, таким был замыслен Мосфильм когда-то, девяносто лет назад, когда-то он стартовал, побежал к этой великолепной цели, но увяз, увяз, безнадежно увяз в обыденности. Как Аля увязла. Каждый раз, когда она шла на пробы, ей казалось: вот сейчас сбудется!.. Но ей говорили: «мы позвоним», она выходила за дверь и оказывалась на истертом сером асфальте, на дорожке, неумолимо возвращавшей ее к съемной комнате с выцветшими маками на обоях и к стекляшке кафе, где она разносила тарелки два дня через два.

Аля присела на скамейку.

– Как вы говорите, вас зовут?

– Альбина Свирская.

– Рад встрече, Альбина. Как меня зовут, надеюсь, вы знаете?

Естественно, это же Феллини! Нет, Рязанов времен «Служебного романа». Нет, лучше Кристофер Нолан.

Яично-желтая липа сказала листвой «пфф» у Али над головой.

В реальности режиссеры, если и удостаивали посещением кастинги, не представлялись вовсе. Как и прочие лица. На доступных по объявлениям пробах Аля видела перед собой двух-трех человек (редко больше), которые не называли своих имен и смотрели на Свирскую усталыми флисовыми глазами. Но сгустившийся сейчас перед ней воображаемый режиссер понимал в кино побольше их всех и он, конечно, хотел узнать Алю получше.

– Что рассказать вам, дорогой Кристофер? Года в два или три я проглотила волчок. Так моя бабушка говорила. Вроде, у одних шило в заднице, а у меня волчок в попе. Извините, из песни слова не выкинешь! Я в детском саду то и дело пела и выступала: от улыыбки станет всем светлеей – и тэ пэ. А потом дедушка мне сделал театр из фанерной коробки. Куклы – пластилиновые, самодельные (мнутся и пахнут). И я – одна за всех на разные голоса: за царевича и Кощея, Гермиону и Снейпа… Что еще? Я путаю синус с косинусом, зато тексты запоминаю с лету. Вот вы дайте мне роль – проверите! Я свои реплики в пьесе со второй читки помнила наизусть. Отчего люди не летают, как птицы? Когда стоишь на горе, так тебя и тянет лететь. Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела! Я ходила в театральную студию, между прочим, пять лет. Можно сказать, была примой. Как нам хлопали после «Ромео и Джульетты»! Стою на сцене, ноги трясутся, кланяемся зрителям, а шум у меня в ушах такой, словно я под динамиком с меня ростом. Я все помню: букеты после спектакля, как я потом розы спасала в ванной, помню свое джульеттино платье (белое с зеленым бархатным кантом, мы сами шили), как мы с подружкой гуглили театральные вузы, читали про каждый, воображали… Ну вот. А потом я провалилась во ВГИК. Кристофер, вы ж понимаете, что это ерунда? Скольким знаменитым актерам так говорили: нет таланта, не подходите… Я читала, это же сплошь и рядом! Вот хоть этот… забыла фамилию. А я волновалась. Может, поэтому еще? На последнем туре срезали. Ну, возвращаюсь я с чемоданом в Ярославль…

«На щите» – сказал дедушка. Когда отправлял, говорил: «Давай, на щите или со щитом!» А оказалось, на щите. Дед замечательный. Але вспомнилось, как уютно сидеть в глубоком кресле, поджав под себя ноги, читая что-нибудь, и тут слышишь тихий стук карандаша – не поворачиваясь, ясно, что это дед задумался, проверяя рефераты, выстукивает ритм на столе. Дед преподает историю в универе. Это он когда-то рассказал про ярославский театр – что нет, не просто абы какой драмтеатр в провинции, а между прочим – первый из русских! В тысяча семьсот пятьдесят-лохматом году открылся, купеческий сын Федор Волков замутил это дело, не сиделось ему в лавке, понимаешь. Сначала дед рассказал, а потом уж в театральной студии про это уши прожужжали. Традиции, есть чем гордиться, бла-бла-бла. Где Федор Волков и где я? С какой стати мне взаймы за его театр гордиться? Я за себя хочу. Но пока не выходит. Понимаешь, Кристофер?