Хасан-Бадр Парвизпур достал из внутреннего кармана сложенную газету и обратился к генералу:
– Если я жив, почему в вашей газете пишут, что я мертв? Вот, пожалуйста! Но это сообщение последнее, гражданин генерал, а до этого ваша газета писала, что не располагает сведениями о таком-то человеке, то есть обо мне!
Парвизпур извлек другую газету и протянул ее генералу.
Тот прочитал отчеркнутые строки в обеих газетах, вернул их владельцу и, задумавшись, ответил:
– Нас не касается, что в какой газете пишут. Государство поручило вас нам, и мы вас охраняем, заботимся о вашем благополучии!
"Благополучии!" Ни больше ни меньше.
Я заинтересовался этим человеком. Он оказался общительным, мы даже подружились. Как выяснилось, он полетел на своем истребителе в Грецию, чтобы принять участие в войне ЭАМа и ЭЛАСа. Истинные мотивы этого шага для меня так и остались неизвестными. Он был азербайджанцем аристократического происхождения. Его близкие родственники служили при дворе шаха и в правительстве. Родной брат оставался иранским консулом в Москве даже во времена, когда Хасан-Бадр пребывал в заключении. Хотя этот факт можно объяснить тем, что летчик-истребитель считался пропавшим без вести и иранское правительство ничего не знало о нем.
Когда греческие коммунисты потерпели поражение в гражданской войне, Парвизпур отправился в Советский Союз, надеясь получить убежище, а вместо этого получил срок в двадцать пять лет - новогодний подарок от ОСО. Советское правительство объявило его мертвым, косвенно подтвердив тем самым его пребывание в Союзе. Иранское правительство отозвало консула-брата, а самого Парвизпура иранский верховный суд - на случай, если он жив, - заочно приговорил к смерти.
Помню, в царствование Маленкова в лагере началась забастовка. Парвизпура вызвали по радио. С тех пор много лет не видел его. В один из отпусков я вдруг встретил его на улице в Тбилиси. Мы оба очень обрадовались. Я рассказал ему о своих злоключениях, он - о своих. Вот как сложилась его жизнь. Сразу после вызова его отправили в Москву. Какое-то время держали на Лубянке. Освободили. В Иран вернуться он не мог. Сдал экзамены в Московский университет на юридический факультет. После окончания - аспирантура, кандидатская диссертация! Московское бюро иранской компартии предложило ему обосноваться там, где понравится, предоставив на выбор среднеазиатские республики, Азербайджан и Грузию. Ему даже советское гражданство дали. Объездил, выбрал Грузию. Пришел к господину Дэви Стуруа, тот похлопотал за него в Институте права. К моменту нашей встречи он был женат. Женился на грузинке, от которой у него были две девочки. Пока я исчезал из Грузии со всеми своими пожитками, он защитил докторскую.
Вот тебе и Парвизпур. Успокоился?.. Там еще был некто Хоречко, может, вспомним?.. Я уже говорил, что из всех моих мест заключения, а их было около ста пятидесяти, в этом лагере случалось особенно много смешных несуразностей. Должны же мы доказать, что это так?.. Должны!
Первым поутру в столовую шел бригадир - он согласовывал с заведующим кухней количество паек - кому, что и как полагается. Когда я впервые пришел в столовую, там уже стояли в очереди человек двадцать. Я пристроился в хвосте. Ждать пришлось довольно долго, и я был уже в середине очереди, как вдруг бригадиры все, как если бы раздалась армейская команда "налево!", повернули головы ко входу, подтянулись, и очередь тотчас перестроилась в каре. При этом бригадиры слаженно, в один голос, словно затверженную скороговорку, выпалили неслыханной затейливости мат. Оглянулся - идет небольшого росточка, приземистый, тщедушный мужичок. Пристроился рядом со мной, аккурат в середину очереди. Бригадиры бросились врассыпную. Пришелец постоял возле меня еще секунд десять, и вдруг в нос мне ударил такой смрад, что я, клянусь всем, что мне свято, покачнулся и, не стой я возле стены, непременно грянулся бы оземь. Мордобой среди политзаключенных - редкость, обычно конфликты разрешаются дипломатическим путем, но тут, надо полагать, сработал механизм самозащиты, и я изо всех сил двинул мужичка по челюсти. Он упал как подкошенный. Случились неподалеку надзиратели, они-то и препроводили меня в карцер. Как оказалось, я сделал то, что до меня делали другие. Мужичку по прозвищу Хорек удавалось таким способом продлевать свой сон на полчаса, не утомляя себя стоянием в очередях. Самое забавное, что и фамилия у него была Хоречко. Его привезли в лагерь месяц-полтора назад. Работал он, как и я, бригадиром. Свою уловку Хорек успешно применил в первый же день, но когда повторил ее на следующий, кто-то, озверев, двинул его в челюсть. Драчуна отправили в карцер - откуда мне было знать, что на такие случаи у администрации своя логика! Тебя обидели? Рукоприкладство запрещено, доложи - и мы накажем! Хоречко больной, страдает недержанием, как ему быть?.. Помнишь, кто-то возразил на это: если больной, лечите его! Ответили: это наше дело... Помню, как же. Теперь смотри, как действует Хоречко: те, кто знает, что следует за его приходом, отходят на безопасное расстояние, расчищая тем самым ему путь к раздаточному окошку; стало быть, подходить надо к тем, кто не знает о его хитрости, и известным способом удалять их со своего пути. Поэтому Хорек посвятил свой опус мне! Ничего не скажешь, он был порядочным человеком, за спиной козней не строил. Придет, демонстративно испортит воздух и уйдет...
Порой и от беды польза - в карцере я познакомился с неким Альфонсом. В жизни не встречал такого урода, он был похож на зверя. Лет примерно двадцати, низкорослый, большеголовый, с лицом, покрытым шишками величиной с лесной орех, толстый и, но всему, на редкость веснушчатый. Грамоте обучен не был, разве что подписываться умел. Работал Альфонс ночным сторожем в магазине, в одной из Богом забытых белорусских деревень. Как-то ночью магазин ограбили, Альфонса связали. Его обвинили в сговоре с ворами.
Альфонс был человеком молчаливым, сидел себе неподвижно, в полном значении этого слова, и только иногда, точнее, раз в три дня, после ужина, в одно и то же время, поворачивал голову ко мне, пристально всматривался и спрашивал: "А камунистия когда будет?" Именно так.
На воле он часто слышал слово "коммунист", в тюрьме все твердили об амнистии. В его сознании два эти слова слились в одно и стали означать "свободу". Альфонс уверовал, что не сегодня завтра обязательно будет объявлена камунистия... Ты не собираешься закончить эту историю с Хоречко?.. Это было в другом лагере... Ну и что, снова потом возвращаться? Рассказывай.
Да, в том лагере Озерлага я был новичком, когда на валенках отошла подметка. Нужно было подремонтировать обувку, и я направился в сапожную мастерскую. Сапожник сидел опустив голову и работал. Я доложил, что мне нужно. Он поднял голову... Хоречко!.. После того как я вмазал ему по челюсти, прошло не меньше пяти лет. Я не напомнил ему о нашем знакомстве. Да и Хоречко не стал напрягать память. Отложив работу, он предложил мне сесть и подождать, пока он позавтракает. Я сел. Чайник клокотал. Хоречко насыпал на какое-то подобие ложечки немного сахару, сунул его в печь, сжег, размешал в чайнике и объявил, что заварка готова. Достал из шкафа коробку, заменявшую ему масленку, и снял крышку. Налил чай, подсластил его, отрезал хлеб, мазнул о штанину сапожный нож с обеих сторон и намазал на хлеб масло, точно в палец толщиной. Намазывал тщательно, как бы лаская. Наложив аккуратный слой, он старательно соскоблил его тупой стороной ножа и положил обратно в масленку. Потом для верности провел еще раз ножом и счистил в масленку приставшие остатки масла. Хлеб был черный, пористый. Масло забилось в поры, и хлеб получился веснушчатым. Хоречко еще раз осмотрел кусок, перевернул его маслом вниз, откусил и запил чаем, то есть кипятком, подкрашенным жженым сахаром... Заплатив за работу трешку, я на прощание спросил его: "Понятно, почему ты соскоблил масло - из экономии, но почему перевернул хлеб маслом вниз?" Хоречко поднял на меня глаза и ответил: "Когда хлеб ешь перевернутым, масло попадает прямо на язык - вкусно!"
