Я вдруг подумал о матери, сердце сжалось, но - очень забавно - в то же мгновение на меня снизошел покой: мама была худощавой, такое с ней не могло случиться. Вероятно, и эта женщина была матерью, пышнотелая, округлая домохозяйка. В лагерь она попала по воле ведомства Ежова или Берии как "член семьи врага народа"; измученная голодом, она исхудала до костей, и теперь, в бане, эта в прошлом обильная плотью женщина стирала кожу живота!

В первую же отсидку я отметил человеческий тип с совершенно особенным строением тела. Вернее, зачином моему открытию послужили глаза, их выражение: тупые, погасшие, как у дохлой рыбы, - то ли по причине совершенно угасших эмоций, то ли оттого, что людям проблеска надежды не оставили! Я встречал субъектов, настолько одержимых одной-единственной целью, что для других мыслей у них в голове места не оставалось, у них всегда были горящие, мятежные, сумасшедшие глаза. Это другое, я говорю об атрофированных. Их лексический запас насчитывает всего несколько слов: "да", "нет", "не хочу", "дай", "потом"... Иные из них, подобно жвачным животным, выработали в себе свойство отрыгивать и вторично пережевывать пищу. От длительного недоедания тела их - кожа да кости, недаром звались они доходягами. Зато у мертвоглазых чрезмерно развиты мышцы, грудь культуриста, мощные руки, покатые богатырские плечи и... брюхо! Не болезненно вислое, обмякшее, а с крепкими мышцами, брюхо торчком! Откуда, Бог мой? Я долго думал, гадал и с трудом доискался причины: в лагерях искони, за вычетом коротких периодов, действовала система "зачетов". Для тех, кто выполнял норму на сто двадцать один и более процентов, день засчитывался за три. Это требовало чрезвычайного напряжения физических сил и сноровки, поскольку нормы выработки определялись исходя из возможностей слона, но никак не человека. Разве можно обычной затирухой возместить энергию, затраченную за десять-двенадцать часов работы? Нужно дополнительное питание! А где его взять? По возвращении с работы - то, что можно лишь условно назвать ужином, какие-то личные мелкие дела и потом вкалывание на кухне до часу, а то и двух ночи: перебирание и чистка мерзлого картофеля, потрошение и нарезание червивой сельди, драение кастрюль - словом, много разных разностей... Заведующий кухней специально подбирает зэков, в основном по прилежанию. До начала работы лагернику выдают трехлитровую жестянку с баландой до краев. Опустошив жестянку, зэк несколько часов вкалывает с переполненным животом. При этом он ухитряется походя пожевывать всякую всячину, а перед уходом в барак получает навынос целую жестянку затирухи, вторую по счету. Устраиваясь на ночь, зэк ставит банку в изголовье. То и дело просыпаясь, он до рассвета приканчивает жестянку, затем съедает утреннюю пайку и только после этого идет в смену замаливать грехи: на каменоломню или в лес, как прикажут. Мне могут возразить, что желудку при всем желании не вместить в себя столько еды! Голод - это не урчащий натощак живот, как полагают некоторые. А не хотите ли жидкую постную баланду - изо дня в день, из года в год?! Попробуйте! Даже если глаз насытится, баланда физически не может насытить - это пустоварка. Вот и вмещает ее желудок, и за счет количества организм как бы сыт. А труд для тела - это вроде упражнений: мышцы развиваются в тех частях, где они больше всего напрягаются, но главное, голова занята одним как управиться с работой и где бы достать еду. Со временем мозг затмевается, погружаясь во мрак, а глаза... Глаза только отражают умственное состояние!.. Я говорил о лексическом запасе... Это я загнул! Они и язык постепенно забывают. Словом, от тяжкого труда, голода и постоянных мыслей о пропитании с ними происходит то же, что случилось с моим странноприимцем. Старик, без сомнения, прошел через все это. Теперь, пожалуй, можно и глаза открыть.. Выясним, какого он рода-племени..."

– Как тебя звать? Скажи свое имя, имя! Я - Гора! А ты? - спросил Гора почему-то по-грузински, а потом то же по-русски.

Старик мучительно напрягал горло, издавая нечленораздельные звуки.

– От старости спятил... Наверное, склероз. И пальцы вон ходуном ходят. Трясучка! - пробормотал Гора. Он обнажил незнакомцу грудь, заголил руки. Тот не противился. Татуировки не оказалось. Ему подумалось, что старик не из уголовников.

– На каком языке с тобой разговаривать? Ты что, из тюрьмы бежал? Тюрьма, тюрьма! Сидел? - Гора изобразил на пальцах решетку.

Старик, пристально глядя Горе в глаза, отрицательно покачал головой.

– Так бы и говорил! А то всю душу из меня вымотал! Имя свое скажи, имя! - по-грузински обратился к нему Гора.

Старик не отозвался, только поворошил головни и вытащил из огня два сильно обгоревших корня. Нанизав их на нож, пошел к болоту и, прорубив лёд, принялся мыть и скоблить корни. Вернувшись, старик растолок их и, замесив бело-розовую гущу, протянул ее Горе, предлагая съесть. Кашица оказалась такой пакостной на вкус, что Гора едва не выворотил с первым же глотком все содержимое желудка. На втором глотке он ощутил, что вкус знаком ему. Подумав, вспомнил, что во сне к нему снова приходил Юродивый - кормил этой гущей. Значит, кашица и вылечила его. Вот так так! Гора старательно выскреб посудину. Протянув ему кружку с подслащенной водой - запить, старик встал, собираясь уйти. Сделал несколько шагов и поднял глаза на Гору, как бы испрашивая разрешение. Гора махнул рукой, и старик пошел. Прежде чем скрыться с глаз, он еще раз остановился, оглянулся...

"Почему он ушел?.. Давай-ка о себе... Что это со мной стряслось, а?.. Погоди, погоди! Он прожил здесь всю жизнь! Где же картофель раздобыл для посева? Чтобы вытянуть из него что-то, надо научить его языку. И научу, большое дело! Мне бы провизией запастись. Подготовиться к дороге. Я не то что этого старика, но и глухонемого за три дня смог бы научить читать Параклит^[12] скороговоркой, без единой запинки. А вы как думали?! Вот и он пожаловал! Что это он тащит?.."

– Пришел? Что у тебя в руках? Видишь, как я повеселел? Давненько у меня не было такого настроения. Благослови тебя Бог!

Старик протянул Горе аккуратный кожаный мешок и подсел к огню. Сунув руку вовнутрь, Гора вытащил увесистый кусок мороженой медвежатины.

– Да ты, любезный, похоже, в "Астории" живешь, - пробормотал он, заморозил отварное мясо... Значит, есть у тебя морозильник. Молодец! Сдается мне, у тебя и телевизор есть... Уговорил, твоя взяла, обойдемся без шашлыка... Хашлама даже вкуснее. Открой-ка рот! - Гора ощерился.

Старик напрягся. Тогда Гора сам раскрыл ему губы и увидел беззубые, стершиеся десны.

– Правильно. Не по возрасту тебе зубы! У меня тоже почти не осталось. Поэтому, любезный, сделаем так!..

Гора достал нож, собираясь нарезать мясо. Но старик, опередив его, сам взялся за дело.

– Нож-то, нож откуда такой? Я погляжу, насчет обмена с цивилизованным миром у тебя полный порядок. Отличная финка. Ты что, увел ее из охотничьей хижины?.. А на медведя как охотился? Капканом? Что тебе сказать? Устал, слышишь! Давай поедим, а разговоры оставим на потом...

Горе пришла на ум мысль, не старовер ли незнакомец. Когда же он увидел его жилище, оказавшееся не просто избенкой, а прекрасным домом, вернее, в прошлом прекрасным, нынче ветхим и покосившимся, то еще больше утвердился в своей мысли. Это был небольшой хутор со множеством уцелевших хозяйственных пристроек. Вокруг простирались пахотные угодья. Урожай тут родился богатый, вполне достаточный для прокорма многочадной семьи. И погост был довольно большой; здесь покоилось не одно поколение. Гора подумал, что старик поселился на хуторе со смертью его последнего хозяина. А до того он, надо полагать, со стороны, да и то изредка, присматривался к здешним обитателям. Судя по всему, последнего мертвеца погребли недавно. Если бы старик был из семьи староверов, он не отвык бы от речи. Что он, с немыми жил?! Он не славянин. Это очевидно. Не славянин - значит, не старовер. Случись старику заговорить, Гора и тогда по лагерному укоренившемуся навыку не стал бы у него выпытывать ни о чем личном. Сам скажет. Даже если это очевидная ложь, прими за правду. Что ты теряешь?