16 апреля мы вместе с Толей вычистили его загаженный участок, и я приступил к своим новым обязанностям. Я взял себе коня, на котором возил корма Толя, Игреня. Это был конь самый лучший и самый резвый в Гурьевке, и догнать меня на нем никто не мог, только был он очень пуглив. С утра я начинал чистить свой участок коровника — теперь это было немного легче, потому что стало теплее и коров почти каждый день выгоняли на улицу, я мог даже заезжать в боковой проход и обходиться без ненавистной тачки. Трудность была в другом, с конца апреля начало понемногу подтаивать, и коню стало особенно тяжело вытаскивать сани из тамбура по размокшей земле. Я помню, как-то начался маленький дождик, намокли оглобли, и Игрень все время вырывал дугу, не стаскивая сани с места, раз двадцать я перетягивал гужи и снова засупонивал его, но ничего не помогало, я совершенно отчаялся, пока не обвязал оглоблю платком, дуга перестала скользить, и Игрень как-то вытащил сани. Затем я мыл сани возле водокачки и ехал за соломой, которую сваливали в загоне метрах в трехстах от коровника. Первый раз я наложил воз так, что по дороге он у меня рассыпался прямо посреди огромной лужи растаявшего снега; как я сидел на возу, так и сполз вместе с соломой в грязь, а лужа была такая, что чуть ли не все сани уходили под воду. Постепенно я научился хорошо накладывать воз, каждый день я возил воза два. Самое же главное — это был силос. К бурте за силосом на тракторных санях ездила бригада, и обычно нам приходилось ждать, пока, тяжело пыхтя, к базе не подъезжал трактор, волоча тяжело нагруженные сани. Иногда они так запаздывали, что на всю деревню стоял неумолчный рев голодных коров и телят. Грузчики спрыгивали с саней и шли по домам, а нам нужно было перегружать силос и завозить его в коровник; мне на 48 голов приходилось 9,6 центнера силоса. Тут нельзя было медлить, потому что силос не весь был хороший, а иногда его вообще на всех могло и не хватить, так что сразу надо было захватывать лучшие куски своим дояркам. Нагрузив сани, мы заезжали на весы, Стешка смотрела, чтоб каждое стадо не получило больше нормы. Я обычно делал три рейса, чтоб конь мог стащить сани по тающему снегу: первый раз одной доярке, второй — другой, а третий — пополам. Силос мы валили в коровнике прямо на проходе, и доярки сами разносили его по кормушкам, после чего начинали загонять и привязывать коров. Тут начиналась страшная кутерьма, особенно же трудно было загнать здорового быка Гришку; Стешка, которая ухаживала за быками, боялась его привязывать, потому что он несколько раз «покатал» ее, и обычно его привязывал я, хотя и меня он один раз зимой боднул, — к счастью, рог только скользнул по бедру. Чтоб этого Гришку задобрить, я кормил его иногда хлебом, и он уже настойчиво мычал, едва меня завидя. Еще все возчики по очереди должны были ездить за мукой в сушилку. Ворочать мешки килограммов по 60 было мне с больным сердцем тяжело, но я вообще ни разу в колхозе на свою справку «без поднятия тяжестей» не ссылался, потому что такой работы вообще не было, а начни я от работы уклоняться, я бы на «половинку» уже рассчитывать не мог. Сверх муки у меня была еще одна работа — возить сено и силос самым маленьким телятам, которые стояли в пристройке к коровнику.

К этому времени я научился работать довольно бойко, базу я вычищал самым первым, силос тоже почти всегда завозил первым, прямо из-под носа у других вытаскивая лучшие куски, а если Стешка не успевала уследить, то и сверх нормы накладывал, также и сена я всегда привозил лишнего, прикрывая его сверху соломой, чтоб никто не заметил. Поэтому мои доярки, которые раньше боялись, что я не справлюсь, были очень мной довольны, к тому же я из-за пьянки никогда не прогуливал, как Митька и Федя, так что их дояркам самим приходилось возить корма, и коровы стояли в навозе, а мои только посмеивались. Даже в «боевом листке» я заслужил похвалу.

Чем скорее таял снег, тем тяжелее становилось работать. В грязи размокали завертки, которыми прикручивались оглобли, и приходилось их заново привязывать по нескольку раз в день, а к концу зимы развалились почти все сани, в том числе и мои. Грязь вокруг базы была такая, особенно коровы намесили, что нельзя было понять, на чем ездить: на телеге еще рано, а на санях уже поздно. Бригадир же сани чинить отказывался, действуя по пословице: готовь сани летом, а телегу зимой, а сейчас ни зима, ни лето, так что нечего и возиться с этим. Пока что я забрал сани у Кати, потому что все равно она больше пьянствовала, чем работала. Катя на меня с вилами кидалась и бригадиру жаловалась, но саней я не отдал. Я вообще очень охамел и огрубел, и если я раньше на ругань отмалчивался, то теперь при каждом удобном случае покрывал всех фермерских матом, особенно Стешку, так что она на меня даже в милицию хотела жаловаться.

Зарплата мне начислялась с надоя: один рубль за центнер молока, при среднем надое на корову немногим более четырех литров в день; это выходило более 60 рублей в месяц, да рублей 15 я получал с привеса телят, которым возил корм. Мой заработок получался даже выше, чем у некоторых доярок, что опять очень взбудоражило общественное мнение. Общественное мнение стало требовать, что раз уж я зарабатываю такие колоссальные деньги, то пусть куплю себе новые брюки. Действительно, мои лыжные штаны, которые я привез из Москвы, за зиму совершенно изодрались, кой-где я поставил заплатки из мешковины, а кой-где просвечивало нижнее белье, вдобавок у меня не было ремня и я подвязывался веревочкой. Уступая единодушному требованию доярок, я пошел в магазин и купил себе довольно скверные брюки местного производства и ремешок.

6 мая Митьку с фермы перевели на ремонт тракторов, и нам с Федей пришлось взять по три стада, так что каждый чистил половину базы и подвозил корма трем дояркам, также и муку нам пришлось теперь возить через день. Самым же тяжелым для меня днем было 16 мая, когда Федя пошел опять пасти деревенских коров, и я остался на базе один. Базу я не чистил, но завезти корм мне нужно было шести дояркам. В грязи конь не мог вытащить телегу, копыта скользили по льду, оставшемуся под полуметровым слоем жидкого черного месива. Телега так основательно засела, что пришлось мне идти запрягать еще одного коня и часть силоса перекладывать. Хорошо, что у меня за плечами был уже почти год работы в колхозе, а выпади мне такой денек раньше, так я сам свалился бы в грязь под колеса.

На следующий день коров погнали на пастбища, и мне осталось только привозить в день пять центнеров муки и две бочки воды. Воду я даже не возил, а протянул шланг из водокачки, поставил бочки в коровнике и так наливал. Большую же часть дня я отдыхал дома или разъезжал верхом на косматой кобыле Маврочке, осматривая окрестности. Я отдохнул так дней пять, радуясь, что кончилась моя каторжная работа на ферме. Однако впереди меня ждала работа еще более тяжелая, чем я узнал до сих пор.

Перед первым мая колхозникам была прочитана присланным из райкома лектором лекция о международном и внутреннем положении. До этого вся агитация и пропаганда в деревне сводились к тому, что заведующая клубом время от времени читала на ферме коснеющим языком какую-нибудь мало понятную ей самой статью в газете и затем разъясняла ее слушателям: вроде того, что Синявский и Даниель были американскими шпионами. Читала она также день за днем бесконечное постановление XXIII съезда КПСС; ее, впрочем, никто не слушал, потому что у всех на ферме работы было много, а кто и слушал, тот все равно ничего не понимал, потому что никто даже не знал, что значит само слово КПСС. Один школьник спросил как-то у заведующей фермы, что оно значит, но та ему ничего ответить не могла. Только Филимон, который когда-то учился на курсах в городе, мог объяснить, что это такое.

Лекция состоялась в школе. Лектор, с добродушным круглым лицом, похожий на книжного мужичка-середнячка, начал с того, что он был на семинаре лекторов в Томске, где лектор ЦК КПСС Обриков прочел им установочную лекцию, которой он теперь и будет следовать. Говорил он примерно так: есть не только за рубежом, но и в нашей стране люди, которые не верят тому, что у нас все хорошо, а считают, что кое-что плохо. Поскольку народ этот никак не переубедишь, лекторам дана новая установка: признавать, что действительно кое-что у нас еще обстоит неблагополучно. «В частности, товарищи, — сказал лектор, — как вы сами хорошо знаете, весьма неблагополучно у нас сельское хозяйство». Объяснил он это неблагополучие очень хитро: тем, что у нас большая страна и слишком различные климатические условия. Видимо, он подразумевал, что условия разные, а начальство дает одинаковые указания для всех. К недостаткам отнес он еще, что у нас слишком тяжелые и неповоротливые тракторы. Далее он говорил уже только о достоинствах, главное из которых — военная мощь нашей страны; он сказал, что тут, в отличие от сельского хозяйства, мы можем быть совершенно спокойны. Он осудил американцев за войну во Вьетнаме, плохо отозвался о Западной Германии и похвалил Францию. О Китае он сказал, что там «живут еще хуже нашего». Поскольку многие в деревне слушали китайские радиопередачи, ему задали несколько вопросов: кто больше помогает Вьетнаму — мы или китайцы, и возможна ли еще дружба с Китаем? Лектор сказал, что китайцы Вьетнаму помогают только на словах, а что дружба вполне возможна после смерти Мао-Цзе-дуна. Закончил он лекцию, неожиданно сказав, чтоб мы не беспокоились о судьбе Хрущева: тот живет в Москве на свободе и на жизнь не жалуется.