Вскоре после ухода Коренгольда от Штейнберга вся эта сомнительная компания все же увиделась со Зверевым, кажется, он сам зашел туда, и ему сообщили, что его разыскивает американский корреспондент, чтобы взять интервью. Зверев с интересом выслушал это, ничего не сказал и прямо оттуда поехал в больницу, где его сразу же положили на операцию. Я не знаю, поехал ли он туда, чтобы избежать встречи с корреспондентом или просто потому, что ездил в больницу чуть ли не каждый день. Положили ли его на операцию, потому что рано или поздно нужно было ее делать или потому, что имели указание положить его именно теперь, я тоже не знаю. Осведомителя, который сообщил о встрече, я видел за несколько месяцев перед тем у одной интересующейся искусством девицы, не зная, разумеется, что это за человек и какую роль он сыграет в моей судьбе. Это был молодой человек лет двадцати трех, очень чистенький, сын крупного чиновника одной из виноградных республик, звали его Володя Аниканов. Оказывается, он писал рассказы, и в тот вечер говорил о том, что искусство должно нести людям положительные идеалы.
На следующий день после моего бегства выяснилось, что из попытки устроиться на работу секретарем или библиотекарем к какому-нибудь историку ничего не вышло. По-видимому, историки обладали большой долей осторожности. Тогда я решился на довольно рискованный шаг. Я слышал, что журналу «Советская милиция» требовался на временную работу корректор. С одним из ответственных сотрудников журнала я когда-то вместе работал и надеялся теперь, что он составит мне протекцию, не зная, разумеется, обо всех моих передрягах последнего времени. Я не думал также, что чрезмерно тщательно будут наводить справки о человеке, поступающем на незначительное место корректора, да еще временно. Все мои документы были в полном порядке, я не сидел в тюрьме, никто из моих родственников не жил за границей, вдобавок я не еврей, что является негласным, но необходимым условием для работы в таких учреждениях. Мысль защититься от милиции, устроившись работать в закрытый милицейский журнал, сама по себе казалась мне очень любопытной, кроме того, редакция находилась недалеко от моего дома, и я всегда в обед мог зайти посмотреть за отцом. Устроившись на работу, я мог бы, как я думал, чувствовать себя в относительной безопасности, а уволить меня без достаточных оснований было бы довольно сложно.
Я созвонился со своим знакомым, получил пропуск в Министерство охраны общественного порядка, бывшее МВД, и прошел в редакцию журнала. Заведующая корректурой, пожилая толстая дама, встретила меня очень любезно, даже радостно, расспросила о прежней работе, сказала, что приступить к работе я мог бы уже завтра, что именно такого сотрудника она и желала бы, и повела к редактору. Редактором оказался решительный мужчина в форме полковника внутренних войск.
— Раз вам он нравится, значит и мне подходит, — дружелюбно сказал он толстой даме, не задавая лишних вопросов, — сейчас я позвоню Гаранову.
Гаранов был начальником отдела кадров центрального аппарата МВД.
— Работа у нас временная, — сказала мне заведующая корректурой, пока полковник просил соединить его с Гарановым, — а потом, — тут она уже обращалась к полковнику, — я думаю, его у нас в органах можно будет устроить.
— Ну, в органах… — неопределенно сказал полковник, в то же время поощрительно подмигивая мне: не робей, мол, покажешь себя с выгодной стороны — устроим и в «органы».
По внутреннему телефону полковника соединили с Гарановым.
— Гаранов? Это Клячкин говорит, — решительно сказал полковник, — я тебе сейчас пришлю парня, ты его оформи с завтрашнего дня к нам корректором.
Видимо, Гаранов возразил, что по существующему порядку положен месяц на сбор сведений о новом сотруднике, прежде чем его можно принять на работу, потому что полковник, понизив голос, сказал: «Ну, что там месяц… Подумаешь, ведь всего в корректуру, да еще временно…»
Затем полковник направил меня к Гаранову. Министерство находилось в неуклюжем пятиэтажном здании без лифта, построенном в конце сороковых годов, в эпоху расцвета сталинского лжеклассицизма. На каждом этаже из конца в конец тянулись огромные широкие коридоры, в отличие от других советских учреждений совершенно пустые, не видно было ни покуривающих и болтающих друг с другом чиновников, ни просителей с искательными и озабоченными лицами, только иногда рысцой проносилась одинокая фигурка в военной форме и тотчас же скрывалась за плотно прикрытой дверью. Мне, признаться, стало здесь немного жутко, но я решил не отступать.
Комнатки по краям огромного коридора оказались очень маленькими, если судить по кабинету Гаранова, где сидело за отдельными столами еще двое человек. Сам Гаранов, майор внутренних войск, то ли плешивый, то ли со слишком уже нализанными волосами и с лицом совершенно бесцветным, встретил меня без каких-либо изъявлений радости и восторга. Разговор тоже был совершенно бесцветный, вроде того, где я работал раньше и откуда узнал, что «Советской милиции» требуется корректор. Тут нас прервал вошедший капитан, на редкость тощий, с покатыми женскими плечами. Пришел он со странной, на мой взгляд, просьбой о каком-то молодом человеке. Он все повторял, что «парень почувствовал себя поэтом», что «у парня открылся вдруг талант» и поэтому надо «помочь парню», устроить его на работу в МВД. Майор же странности этой просьбы нисколько не удивлялся, а беспокоился только, насколько этот «открывшийся вдруг талант» апробирован, на что капитан сказал, что к печати уже готовится сборник стихов. Тогда майор вроде бы согласился, и капитан довольный ушел. Какая связь между поэзией и работой «в органах», я так и не понял.
Разговор о поэзии дал новое направление мыслям майора.
— Книжки читаете? — спросил он меня. Я немного растерялся, но сообразил, что майора интересует мой «культурный уровень».
— Читаю, — сказал я, но боялся, что Гаранов спросит, что именно я читаю. Но Гаранов ничего больше не спросил и сказал, чтобы я написал заявление, автобиографию и принес завтра свои документы.
В кабинете майора я стал свидетелем еще одной любопытной беседы. Два чиновника за соседними столами говорили о ком-то, допустим об Иван Иваныче, который допустил какие-то ошибки, в результате которых пострадали невинные люди. Речь теперь шла о том, исправить ли эти ошибки и освободить неправильно осужденных людей или же «пощадить самолюбие» Иван Иваныча, человека уже пожилого и обидчивого, которому исправление его действий будет неприятно. Кого в конце концов они решили пощадить, невинно осужденных или самолюбивого Иван Иваныча, я не знаю.
Я заехал домой, посмотреть, как себя чувствует отец. Отец сказал, что пока все в порядке, что заходил Киселев и занес повестку. В повестке мне предлагалось завтра в 5 часов явиться в 5-е отделение милиции с документами к следователю Васильеву. Я не стал долго задерживаться дома, услышав, что соседка, которая видела меня, уже звонит по телефону.
Кажется, в тот же день я решил навестить Зверева в больнице. Там был объявлен карантин, и ни у кого в гардеробе не принимали пальто, зато можно было беспрепятственно пройти в пальто. Зверев уже слышал о том, что случилось у меня дома. Дима Плавинский, думая, что меня после его ухода свяжут и отвезут в тюрьму, рассказал о неудавшемся интервью полусумасшедшей любовнице Зверева, а она уже успела пересказать не только Звереву, но, безбожно перевирая и приукрашивая, половине Москвы, так что все знакомые, встречая меня через несколько дней на свободе, удивленно таращили глаза. Сам Зверев, пока я давал за него интервью, лежал на операционном столе. Операция была весьма несложной, и ее поручили практикантам. Практиканты возились слишком долго, наркоз кончился, а Зверев, приходя в себя от боли, услышал, как кто-то сказал: «А это тот самый знаменитый Зверев». «Ну все, сейчас прикончат», — подумал мнительный Зверев и дико заорал. Кое-как его утихомирили, вытащили винты из руки и отпустили на все четыре стороны.
Утром следующего дня, пока меня разыскивала местная милиция, я уже входил в кабинет начальника отдела кадров центрального милицейского аппарата. Впрочем, Гаранов встретил меня еще менее радостно, чем первый раз. Долго читал мою автобиографию и листал трудовую книжку.
