Но вернусь к первому дню пастьбы. Еще до обеда нас застал дождь, и пришлось прятаться под деревом. Пастухам колхоз обязан был выдать плащи и сапоги. Плащ мне не был особенно нужен, у меня был хороший офицерский плащ, а потом один студент оставил свой старый плащ, но сапоги, хотя бы кирзовые, мне были очень нужны, у меня были только резиновые — и то дырявые. Я просил сапоги у бригадира, заведующей фермой, зоотехника и председателя. Все в один голос обещали мне их, но так я сапог в колхозе и не видел. Когда впоследствии зоотехник, девчонка, только что окончившая институт, предъявляла мне разные претензии, вроде того, что я поздно выгоняю коров и рано пригоняю, я всегда любезно отвечал ей: будут сапоги — тогда поговорим о коровах.
В первый же день я понял, что главная трудность — отсутствие выпасов. Мы пасли все время в каких-то узеньких коридорчиках, где слева была посеяна пшеница, а справа овес, и все время надо было следить, чтобы резвые телки не сделали потраву. Бич свой Санька где-то по пьянке потерял и управлял стадом с помощью непрерывного мата. Утром часть телок все же выскочила на пшеницу, а после обеда, когда мы стали пасти их на другой стороне пруда, на овес. Когда к концу дня мы начали подсчитывать телок, оказалось, что нескольких не хватает, пришлось мне на Егорихе ехать далеко в овес искать их.
Я подогнал нескольких телок, и мы двинулись домой. Когда мы были уже возле деревни, сверху увидели, как на другой стороне разгуливают еще несколько. Санька поехал за ними, а я пешком погнал стадо к загону. Едва мы достигли овсяного поля за деревней, телки сразу же бросились на овес. Я сгонял одних, тут же набегали другие. Авторитетом я у них еще не пользовался, и крика моего они не боялись. Уже следом гнали дойных коров, я боялся, что смешаются оба стада, но подскакал пастух, тот самый Крицкий, которого клеймили в «боевых листках», помахал бичем, гаркнул — и моих телок с овса словно ветром сдуло. По деревне они уже шли тесным стадом, и я думал, что осталось самое простое — загнать их в загон. Но, дойдя до загона, они мирно разбрелись по лужайке: сколько я ни бился, ни кричал, ни гонял их — ни одна не хотела идти в свой грязный загон. Я присел на пенек, что делать, хоть плачь! Но тут я слышу издали топот и матерщину: Санька гонит отставших телок.
Загонять телок в загон всегда было делом очень трудным, особенно, когда мы стали пасти через день поодиночке, тут нам всегда помогали деревенские мальчишки. Коровы, побегав вокруг загона, наконец начинали заходить в распахнутые ворота, тут мы, чтобы ускорить дело, с матерной руганью лупили их чем попало по спинам, начиналась давка, как в метро в часы пик, задние напирали на передних, те увязали в грязи и не хотели идти дальше, другие шарахались в сторону и бежали от загона и забегали куда-нибудь в пустой коровник, где их долго приходилось гонять, скользя по мокрому полу. Наконец, мы припирали шаткие ворота колом и, облегченно вздохнув, шли по домам.
Коров надо было пасти с девяти до девяти, но мы иной раз нарушали этот порядок, выгоняя позже и раньше пригоняя. И все же уставали мы основательно, а также мучали коней из-за скверного характера телок. Трава в августе уже неважная, а со всех сторон ветерок доносил то запахи пшеницы, то зреющего овса, и хитрые коровы устремлялись на этот запах, иногда просто-напросто отставая от стада, особенно, когда мы продирались сквозь таежные заросли, где не только за коровами невозможно углядеть, но и друг друга не видишь. Однажды, выйдя из лесу на луг, мы не досчитались половины стада. Я поехал искать — не нашел. Тогда поехал Санька, как более опытный. Пока мы с ним договаривались, где мы встретимся, ушло и остальное стадо. Я бросился за ним, набрел на двух отставших коров, поехал вперед — и потерял остатки стада окончательно. Вдобавок я плохо знал еще здешние места. Уже вечерело, до сих пор хорошо помню одинокое блужданье по угрюмой болотистой тайге, конь порой проваливался чуть ли не по брюхо. Насилу выехал я на большой луг и пустил Егориху, куда она хочет, надеясь, что она вывезет меня к дому. Вдруг вдали я услышал конский топот. Скорее погнал я Егориху галопом и увидел Саньку. Он сказал мне, что не нашел стада, а я ему — что и остальное потерял. Так и стояли мы, горе-пастухи, друг против друга, пока не услышали далекое мычание. Мы выехали на дорогу и увидели, как бригадир гонит всё наше стадо, которое он застиг на семенном клевере. Нам могли бы поставить потравленный клевер на счет, но хорошо, что бригадир не выдал.
Потравы, а так же падеж скота были той страшной опасностью, из-за которой никто не хотел пасти скот. Не потравить при существующей структуре посевов и выпасов было просто невозможно, а если какое-либо начальство застигло бы потраву, то весь возможный урожай с потравленного участка ставили на счет пастуху. Так же могли поставить на счет и сдохшую скотину, хотя это делали не всегда. Скотина подыхала, например, обожравшись клевера, если пустить ее сразу утром, голодную, на сырой клевер. Лезли же телки на клевер просто как оголтелые. У нас была еще одна трудность: возле нашего загона была сушилка, и перед ней насыпали все время кучи жмыха. Только мы выгоним нетелей — они сразу же на жмых. Сколько пришлось гоняться за ними и сколько нервов потрепать! Если бы поставили одну сдохшую корову на счет это превысило бы заработок пастуха за весь сезон пастьбы. У Саньки сдохли две коровы до меня, но ему их «простили», учитывая, что он пас сто голов один. Несколько голов пало в дойном стаде, и там на счет пастуху, Крицкому, поставили одну, там двое пастухов пасли через день. Едва правление колхоза приняло это решение, как у Крицкого сдохла еще одна корова. Крицкий напился, бегал за женой с ножом по деревне и кричал, что сначала жену зарежет, а потом сам повесится. Насилу его уняли. Конечно, все эти истории не прибавляли мне энтузиазма.
Мы тоже с самого начала договаривались пасти через день поодиночке, когда я немного привыкну, но я все боялся начать, видя, что у нас и вдвоем плохо получается. Делу помог случай. Как-то раз после обеда — а к обеду мы подгоняли коров в деревню, к пруду на водопой, потом загоняли их в загон для дойных коров у пруда, а сами шли обедать — я, подойдя к загону, увидел, что он пуст, возле на траве спит пьяный Санька, а коровы гуляют недалеко по пшенице. Насилу собрал я коров и погнал их, после чего мы стали уже чередоваться. Мне и раньше иногда приходилось пасти, по существу, одному, так как мертвецки пьяному Саньке едва удавалось в седле держаться. Хотя и хорошо было отдыхать через день, но и пасти одному было крайне сложно. Я строго следил, чтобы с утра у меня ни одна корова не вышла на клевер, и хотя к вечеру я мог потерять многих коров, все же за время моей пастьбы у меня ни одна корова не сдохла. А едва я бросил пасти, как в моем стаде сдохли две нетели, о чем я еще буду писать.
Пасти один я начал на десятый день. Теперь я хорошо узнал все окрестности деревни, в радиусе примерно километров пяти-шести. Так далеко заходили проклятые телки, больше бегали, чем паслись. В этом и пастухи виноваты. Пас я их обычно сначала на сжатом овсяном поле, потом на скошенных травяных и клеверных лугах по отаве. Луга эти тянутся хитрой цепочкой по тайге и очень красивы, проходишь один луг и сквозь узкий травяной коридорчик попадаешь на следующий, луг большой, а вдалеке уже виден проход в следующий луг, а кругом тайга — осины, березы, а местами кедры, других деревьев я не видел. Иногда попадались такие красивые и тонкие по цвету деревья, что невольно я вспоминал живопись и думал о Москве и своих картинах. Помню еще очень красивую дорогу в лесу, обсаженную старыми березами, она выводила на широкий травяной луг, обрывающийся оврагом, а дальше виднелось овсяное рыжее поле и узкая полоска тайги. Грибов было очень много: Егориха прямо-таки топтала их, никто их здесь не собирает, они разрастаются до невероятных размеров и почти все червивые.
Пока я мест еще не знал, я обычно ехал следом за коровами, иной раз они сворачивали с лугов и шли прямо через тайгу более часа, вытянувшись длинной цепочкой: откуда-то они почуяли запах овса. Согнать их с овса стоило неимоверных трудов, особенно сначала. Помню, как после долгого блуждания по лугам и тайге, они вывели меня на маленькое овсяное поле возле дороги, тогда как мне казалось, что мы идем совсем в другую сторону. Я погнал их с поля, и они перешли через лесок на второе; когда я погнал их со второго, они опять пошли на первое. Весь ужас положения был в том, что это происходило рядом с дорогой, раза два проезжали машины, и если бы проехал кто-нибудь из колхоза, меня сразу бы уличили в потраве. Весь измучившись, согнал я их, наконец, на другую сторону дороги и долго блуждал затем по совсем мне незнакомым новокривошеинским полям, едва разминулся с чужим стадом, и пригнал их домой только часам к одиннадцати, измочалив бедную Егориху. Помимо овса, норовили еще мои телки пощипать озимую рожь, которая только-только начала пробиваться, а также поворошить стога. Стога эти были расставлены на всех почти лугах, причем не кучно, а вразброс, так что уследить за коровами было невозможно еще тогда, когда мы пасли вдвоем с Санькой. Хотя колхозники это хорошо понимают, из года в год они ставят стога вразброс и не огораживают их, а потом зимой жалуются, что все стога пообтесаны. Дело в том, что коровы сено из стогов не едят, но любят почесаться о стог рогами, выдирают клочья сена и с взбрыкиваньем отбегают, неся сено на рогах. Так день за днем сено стесывается, стесывается, и стога превращаются к зиме в какие-то оплывшие грибы. Недостача сена подсчитывается и потом ставится на счет пастухам, мне, например, поставили три центнера сена по 2 рубля за центнер, а другим пастухам по восемь-десять; сена для тех же нетелей, однако, от этого не прибавилось.
