— Отдохнешь, Саша. Нагорбатились мы. Хватит. — Говорю так и вижу, что невеселый он, нерадостный. Ой как невеселый! Утром теперь ему бежать некуда…
Два месяца посидел на лавочке. Скучный. Небритый.
Сидит и молчит. Последнюю неделю слова никому не сказал. Кота позовет. За-мо-о-олчал человек перед смертью… Только смотрел на все…
Хожу-хожу, оглянусь: кажется, он идет, за спиной стоит… Оглянусь — никого… На сорок первый день его дочка стала тут жить. Из Магадана приехала с детьми, без своего угла маялась. Старый барак, а все же свой дом. Молодая, думает, что временно. А может, как и мы, на всю жизнь…
Чужие люди, что вам надо? Не допрашивайте, не допытывайте… Одинаковой смерти нет… Слышите, как поезда стучат…»
История о том, что, если вы найдете у себя в подушке
кусок галстука и куриные кости,
галстук нужно повесить на кресте при дороге,
а кости отдать черной собаке
Тамара Суховей — официантка, 29 лет
«…Маленькая, я пришла со школы, легла, а утром не поднялась с кровати. Повезли к врачу — нету диагноза. Тогда кинулись бабок искать, знахарку. Дали нам адрес, полетели по тому адресу. Бабка кинула на карты и говорит матери:
— Придете домой, распорите подушку, на которой дочка лежит, там найдете кусок галстука и куриные кости. Галстук повесьте на кресте при дороге, а кости отдайте черной собаке, дочка встанет и пойдет. Свекруха заколдовала.
Ничего хорошего, красивого я в жизни не видела, и травилась, и вешалась…
Я сама из деревни, приехала в город, всех боялась. Но все едут в город — и я. Старшая сестра тут жила, она меня забрала.
— Поступишь в училище, станешь официанткой. Ты красивая, Томка. Найдешь себе мужа военного. Летчика!
Первый муж у меня был хромой, маленький. Подруги отговаривали:
— Зачем он тебе? Он больной, скоро умрет. За тобой такие парни ухаживают!
А я с детства любила фильмы про войну, где женщины ждут своих мужей с фронта, хотя бы какой вернулся — без ног, без рук, но живой. К нам в деревню одного привезли без обеих ног, так жена его по двору на руках носила. А он пил, безобразничал. Повалятся, она его подберет, в корыте помоет и посадит на чистую постель…
Я не понимала, что такое любовь, я и сейчас не знаю, что это, я его пожалела, приласкала. Мы прижили с ним трое детей, и он стал пить, гонялся за мной с молотком…
Уже вторым ребенком была беременна, когда из деревни пришла телеграмма: „Приезжай на похороны. Мать.“. Цыганка перед этим мне на вокзале гадала:
— Ждет тебя дальняя дорога. Похоронишь отца и будешь долго плакать.
Не поверила. Отец был здоровый, спокойный. Мать пьянствовала, с утра лежит, а он и корову подоит, и картошки наварит, все сам. Он сильно ее любил, она его приворожила, что-то она знала, какое-то зелье.
Сижу у гроба, плачу, соседская девочка мне шепчет:
— Тетя Тома, баба деда чугуном убила, а мне сказала, чтобы я молчала, она купит килограмм шоколадных конфет.
Мне стало страшно, и, когда в хате никого не осталось, все ушли, раздела отца и искала на нем синяки. Синяков не было, только на голове большая ссадина. Показала матери, она сказала, что это он дрова колол и палка отлетела, ударила. Сижу возле него всю ночь и чувствую, что он хочет мне что-то рассказать… А мать не отходит от нас, трезвая сидит. Она нас одних не оставляла, пока мы его не закопали.
Родная мать, она меня родила… Продала она дом, сарай сожгла, чтобы страховку получить, и прикатила ко мне в город. Тут нашла себе другого, и он сына с невесткой прогнал, а ей квартиру отписал. Она их привораживала, она что-то знала, какое-то зелье. А мой за мной с молотком гонялся, пока голову два раза не проломил…
Ничего хорошего, красивого я в жизни не видела…
Прихожу на работу побитая, уплаканная, а надо улыбаться, кланяться. Директор ресторана позвал в кабинет:
— Мне тут твоих слез не надо. У самого жена парализованная дома второй год лежит — и лезет ко мне под юбку…
Мать с отчимом два года не пожила. Звонок:
— Тамара, умер Григорьевич. Приходи, помоги хоронить. Повезем в крематорий.
Мне стало так страшно, что я потеряла сознание.
Очнулась, надо идти. А в голове мысль стучит: вдруг это она его убила, чтобы одной в его квартире остаться, пить, гулять? А?! Она убила и хочет скорее отвезти в крематорий, сжечь? Пока его дети соберутся и старший сын, майор, из Германии приедет, жменька золы останется, сто грамм в белой вазочке. От всех этих потрясений у меня прекратились месячные, два года ничего не было. Когда они снова начались, я просила врачей:
— Вырежьте мне все женское, сделайте операцию. Я не хочу быть женщиной! И любовницей, и женой, и матерью!
Родная мать, она меня родила… Я хотела ее любить… У нее молодой косы были длинные, черные… Красивая…
Как она умирала, как она не хотела умирать… Ей было пятьдесят девять лет: удалили одну грудь, через полтора месяца — другую, а она завела себе молодого любовника. Вызвала нас с сестрой:
— Везите к знахарке… Спасайте!
Она не верила этим бабкам, никому не верила, как нам ее спасать? А ей хуже-хуже, молодой за ней ухаживает, из-под нее выносит, моет. Она не думала умирать.
— Но если, — говорит, — умру, все оставлю ему. И квартиру, и телевизор.
Сестра пригрозила:
— Убью, если ему оставишь. Убью!!
Я их мирила, плакала. Молодая мама была красивая…
Повезли мы с сестрой ее к бабке, на руках из машины вынесли. Бабка помолилась, открыла карты.
— Да? — спрашивает и поднимается из-за стола. — Увозите! Я ее лечить не буду…
Мать нам крикнула:
— Ступайте, я хочу одна остаться!
А бабка нас не пустила из хаты, на карты смотрит и пересказывает:
— Я ее лечить не буду, потому что она не одного в землю положила. А недавно, когда еще на ногах была, ходила, в церкви две свечки надломила… Твою и твою… — Показывает на нас с сестрой.
Мать:
— За здравие детей своих…
Бабка:
— За упокой ты их поставила. Смерти детям просила. Думала, что если их Богу отдашь, то сама останешься. В заклад.
После этого я боялась сидеть с матерью одна в квартире. Взяла с собой свою старшую девочку, а мать бесило, когда та просила есть: она умирает, а кто-то ест, кто-то будет жить. Порезала ножницами новое покрывало на кровати, скатерть со стола, чтобы никому не осталось, когда ее не будет. Я водила ее в туалет, выносила, мыла. Она не стеснялась, она на пол, в постель… чтобы я убирала. Не хотела умирать… Мстила…
Открыли окно… На первом этаже… Сирень пахнет… Она дышит-дышит ею, не надышится…
— Принеси, — попросила, — веточку.
Я принесла. Она взяла ее в руки, а та в одну минуту засохла, листья скрутились.
Тогда она ко мне:
— Дай за твою руку подержаться…
А меня та бабка предупредила, что человек, который творил зло, долго умирает, мучительно. Надо или потолок разбирать, или все окна в доме вынуть, по-другому душа его не уйдет, из тела не поднимется. А руку давать нельзя, болезнь перекинется.
— Зачем тебе моя рука?
Она молчит. Притаится.
Она до конца мне не показывала, где ее одежды лежат, в которых хоронить. Деньги. Я боялась, что ночью она нас с дочкой задушит подушками. Глаза прикрою, а сама подглядываю: как это душа из нее вылетит? Какая она? Куда поднимется?
День лежит, два, перестала разговаривать. Я побежала в магазин, попросила соседку посидеть с ней, посторожить. Та вяла ее за руку, и тогда она умерла… В последнюю минуту что-то крикнула, непонятное…
Я сама ее мыла, одевала. Пришли ее подруги, уворовали телефон, новые тарелки. Приехала моя средняя сестра из деревни. Мать лежит… Она ей, мертвой, глаза открывала…
— Зачем ты мать мертвую трогаешь?
— А помнишь, как она в детстве над нами издевалась. Я ее ненавижу.
— У нее волосы были длинные, черные…
— Дура! Ты все по звездам прыгаешь.
В детстве я снила сны, что по звездам прыгаю. С одной звезды на другую, как по камням в реке.
