— Ну что, Маргаритка, сдох этот…

Это он о моем Сталине? Я выхватила у него потертые валенки.

— Как вы смеете! Вы — герой… У вас орден…

Два дня серьезно размышляла: пойти мне в НКВД и рассказать о дяде Ване или не пойти? На второй день возвращаюсь домой: дядя Ваня свалился со своей коляски и не может встать. Подняться. Пьяненький. Мне стало его жалко. Не случись с ним такого, может, из меня тоже получился бы Павлик Морозов…

Нет, вы меня выслушайте… Уверяю вас — это личная история, очень личная…

Моя мама — дворянка, из богатой семьи. Перед самой революцией, в семнадцатом году, она вышла замуж за офицера, впоследствии он воевал в белой гвардии. В Одессе они расстались… Он эмигрировал с остатками разбитых деникинских частей, а она не могла бросить парализованную мать. Ее взяли в ЧК как жену белогвардейца, но не расстреляли. Следователь, который ее допрашивал, заставил выйти за него замуж. Мама у меня очень красивая. Она только один раз проговорилась, что он был матрос, возвращался домой из ЧК пьяный и бил ее револьвером по голове… Потом куда-то исчез…

И вот эта моя мама, красавица, балерина, обожавшая музыку, столько пережившая, до беспамятства любила Сталина. Она грозила моему мужу, когда он высказывал недовольство чем-нибудь:

— Я пойду в райком и скажу, какие вы коммунисты.

Мой отец (мама потом вышла замуж еще раз) участвовал в революции, в тридцать седьмом был репрессирован. Через несколько лет его освободили, но в партии не восстановили. Это был удар, который он не пережил. Так вот, он работал агрономом, если видел непорядки, писал письма товарищу Сталину. А в тюрьме ему выбили все зубы, проломили голову…

Как это объяснить? Они что, все были глупы или безумны?! Мама знала несколько языков, читала Шекспира и Гете в подлиннике. Отец окончил Тимирязевскую академию. Ну, а Блок, Есенин, Маяковский? Александра Коллонтай, Иннеса Арманд? Мои кумиры, мои идеалы — я росла с ними. Я им верила. Справедливость — вот был смысл нашей жизни. (Пауза.) А сейчас снова — богатые, бедные. Кто-то уже купил магазин, а кому-то на молоко и хлеб не хватает. Я никогда такого не приму, не впишусь в эту жизнь… Вы посмотрите, кто торгует в коммерческих магазинах, на биржах? Мальчишки… Какие-то новые, совершенно незнакомые мне люди. Иногда мне кажется, что я живу среди сумасшедших… Все сошли с ума…

Я — врач, я шла лечить людей, а в сумочке у меня лежали приготовленные для себя таблетки… Два месяца изо дня в день я носила свою смерть… Что меня удерживало? Неожиданно пугает мысль, что смерть безобразна. Начинаешь представлять, как будешь лежать, как изуродует твое тело, лицо судорога… Будешь разлагаться… Я видела повесившихся… В последние минуты у них наступает оргазм… Или они все в моче, в кале… Одна эта мысль для женщины ужасна. Я очень профессионально все представляла. У меня, как у врача, не могло оставаться никаких иллюзий о красивой смерти. Смерть не бывает прекрасной, труп героя и труп труса пахнут одинаково…

Вы хотели бы понять причину? Как это произошло? Никто не верит… Здесь со мной беседовал психиатр, профессор.

— Муж пьет?

— Что вы!

— Разлюбил? Бросил?

— Нет.

— Конфликт с детьми?

— У меня дочь и сын, двое внуков. Мы ладим.

— С работы увольняют?

— Нет.

— Так как же вы себя до такого довели?

Я молчала. Потому что, начни я ему рассказывать, он решил бы, что это я сошла с ума, а не все вокруг. Прошлое могло стать моим диагнозом…

Чего мне жалко в той жизни? Как вы говорите, этой бедности? Этого страха? Мне жалко своей веры и того большого, сильного государства, в котором мы больше не живем. Моя жизнь потеряла смысл… Я не умею жить только для себя… Я никогда так не жила…

Где все то, что мы любили?

…Полетел Гагарин… Люди вышли на улицы, смеялись, обнимались, плакали… Рабочие в спецовках прямо с заводов… Медики в белых шапочках… Швыряли их в небо: „Мы — первые! Наш человек в космосе!“. Это нельзя забыть!

Кубинская революция! Молодой Кастро! Как мы за них переживали. Я кричала: „Мама, папа! Они победили!“. Любимая наша песня: „Гренада“. Помню, как еще в школу приходили ветераны боев в Испании, это называлось интернациональным долгом. Мы им завидовали. Дома над своей кроватью я повесила вырезанную из журнала фотографию Долорес Ибаррури. Потом все мальчики мечтали о Кубе. Через несколько десятков лет другие мальчики точно так же бредили Афганистаном. Нас легко было обмануть…

Помню, как уходил на целину весь наш десятый класс. Они шли по улице колонной, с рюкзаками, с развевающимся знаменем… „Вот это — герои!“ — думала я. Многие из них потом вернулись больными: на целину они не попали, строили в тайге железную дорогу, таскали на себе рельсы по пояс в ледяной воде. Не хватало техники… Ели гнилую картошку, у всех цинга… Но они были, эти ребята! И была девочка, провожавшая их с восторгом. Это — я!

Эту память я никому не отдам: ни коммунистам, ни демократам, ни брокерам… Она — моя! Только моя! Я могу прожить без денег, без мяса, без печенья и конфет, и мне не так много надо. Но верните мне радость жизни, веру! Когда-то мы с мужем объездили весь Кавказ, Крым, Россию. Наши родители нам не оставили богатства — ни дачи, ни квартиры, ни денег. У меня была раскладушка и две табуретки, муж принес одеяло, — с этого мы начинали. Залезли в долги (пять лет отдавали), чтобы купить машину и путешествовать. Сегодня — везде границы… Война… А родина там, где больше платят… Как в кошмарном сне… Никак не проснуться, а проснуться надо…

И все-таки, как это случилось? Тот момент… Последний… Я знаю, что чаще это делают ночью… В одиночестве… В тишине… Вечерний человек ближе к темноте, в которую погружаешься… Сон очень похож на смерть… Мне тоже всегда казалось, что утренний человек больше любит жизнь, чем вечерний, ночной… Но я это сделала утром…

Позвонила Карина, сестра мужа, беженка из Баку (муж у меня армянин). Они недавно приехали к нам в Минск, когда там все началось… Купили дом в пригороде.

— У нас в Баку уже цветет миндаль, — и я услышала, как Карина заплакала. — А здесь еще снег в апрельских лужах. В прошлом году я ни один свой сарафан не надела. По привычке сшила три — розовый, с цветами и белый, но все лето шел дождь.

— Карина, здесь падает снег, а у вас стреляют… Теперь ты будешь жить здесь… Родишь еще одного сынишку…

— Я себе это тоже каждый день говорю. Но мне пахнет миндаль…

У Карины в Баку погиб сын Андроник. Десятилетнего мальчика на ходу выбросили из автобуса… А тете Рузане, она была на шестом месяце беременности, вспороли ножом живот… Это происходит сейчас, в наше время: в Баку убивают армян, а в Ереване азербайджанцев, когда вы радуетесь весеннему солнцу, подснежникам, покупаете торт к ужину. Одно дело — видеть это по телевизору: стреляют, жгут, хоронят… Плачут, крестятся… И совсем другое, когда это твоя кровь пролита, твоих близких. Ты с ними смеялась, писала им письма, сидела вместе за праздничным столом, пела одни песни. Задыхаешься от ужаса… Цепенеешь… Не кричишь, а воешь в душе, внутри. Заталкиваешь-заталкиваешь в себе этот крик… Но однажды не выдерживаешь… Как я в то утро… Берешь горсть таблеток… Чтобы ничего не знать, не слышать… Уснуть… И не думать о том, кого родит женщина, которая видела, как пещерным способом четвертуют людей в городе, где пахнет миндаль… Как на дверях хлебного магазина повесили старую армянку. И в ногах у нее стояла сумка с хлебом…

Я думала, что своей смертью их остановлю… Задержу, спасу… Мужа спасу… Сына… Они хотят поехать туда… Мстить… Убивать… Как мне их удержать? Чем?

Чужая страна… Чужой город… Чужие люди… Я ничего не понимаю и не узнаю… Узнаю только животных. Птиц. Может, поэтому люди стали так часто заводить щенков? На выставках собак очереди длиннее, чем в мавзолей и в музеи. Я вырвусь из больницы, уеду на дачу. Буду копать землю, смотреть на деревья, на траву… Я не хочу видеть людей…

В чем моя вина? Почему я должна каяться? Я никого не расстреливала, не предавала… А они кричат на площади, что всех коммунистов надо судить, сажать в тюрьмы. За что? Меня — за что? Моего мужа — за что? Мы верили, любили… Никому сейчас не верю! Никому!!!