– Остин, Дэвис и я, – сказал Крукс, – разделим одну палатку. Уолт и Ген займут другую. А у дам будет их собственный приют. Теперь давайте поставим их. Хотя небо как будто не угрожает дождем, эта трава должна же когда-нибудь и как-нибудь орошаться.

Ничто не могло быть более трагичным для Эмили, чем перспектива провести ночь бок о бок с противной и – как она обнаружила после долгого соседства с ней – заметно чесночной мадам Селяви. Однако альтернативы, казалось, не было – во всяком случае, она слишком устала, чтобы искать другой выход.

Эмили следила, как мужчины вбивают колышки в дерн и натягивают веревки. Несколько мшгут спустя внезапный ветерок – первый, который она ощутила в Обители Лета, – заставил се обернуться.

То, что она увидела, оставило ее Легкие Неподвижными, а их Хитроумные Клетки не способными даже на Пантомиму Дыхания.

Менее чем в шести шагах от бивака овал травы пришел в движение.

Словно почва забурлила под действием ста тысяч извивающихся земляных червей. Земля лопалась и бугрилась.

И сама трава поддалась этому феномену. Каждый стебель, казалось, обладал собственной волей, приплясывал и переплетался с соседними, будто щупальца каракатицы.

Эмили, чудилось ей, в ужасе следила за происходящим целую вечность, хотя, вероятно, прошло лишь несколько секунд. Наконец, обретя голос, она еле слышно позвала:

– Кто-нибудь… помогите!

Во мгновение ока ее окружили остальные члены экспедиции. Эмили немо указала, и они ахнули в один голос.

Потому что теперь трава слипалась! Обретала форму и плотность, отдельные стебли утрачивали индивидуальность, вырастали и сплетались в бесшовную ткань.

И эта ткань, зеленая, как сукно бильярдного стола, облекала невидимый каркас скелета и вскоре обрела глянец зеленой плоти – и форму абсолютно нагого ребенка мужского пола!

Трансформация травы завершилась, дитя лежало на спине и дышало, его глазки были закрыты. Младенец растительности.

Никто не издал ни возгласа, не выразил изумления, пока не заговорил Уолт:

– Трава прерии разделяется, выдыхая свой особый запах. Я требую от нее духовного соответствия. Я требую, чтобы стебли вздымались в словах, в делах, в бытии и собственной походкой шли…

Когда Уолт постепенно умолк, зеленый ребенок открыл глаза и посмотрел вверх в небо с тихим удивлением. Уолт шагнул к мальчику. Эмили ухватила его за рукав.

– Нет, Уолт, не надо! Мы не знаем, что это за существо.

Тоном мягкого упрека Уолт ответил:

– Если я хочу заговорить с кем-то, кто передо мной, кто скажет мне «нет»?

Эмили неохотно выпустила его рукав, и Уолт тремя твердыми шагами покрыл расстояние, отделявшее его от мальчика.

Присев на корточки рядом с ним, Уолт сказал:

– Сынок, ты способен слышать и понимать меня? Голос ребенка был сладким, как запах клевера: – Да.

– Где ты? Что случилось с тобой?

Ребенок заморгал. Зеленые ресницы опускались и поднимались над зелеными глазами.

– Я… я был стар. Болен. Умирал. Я… я умер. Дыхание Эмили заострилось подобно колу. Так, значит, правда: они в Обители Лета, прихожей Рая… Былой религиозный трепет объял ее.

– В каком году ты умер? – спросил Уолт.

– Году? А, ты говоришь о времени. Год был тысяча девятьсот… тысяча девятьсот девяностый или вроде… Не помню.

Теперь Крукс обрел дар речи:

– Это нелепость! Как можем мы говорить с духом кого-то, кто еще не жил?

– Время – вещь непростая, – предостерег Дэвис. – Вполне возможно, что Обитель Лета сосуществует со всеми веками, прошлыми, настоящими и будущими. Такая теория объяснит прекогницию, которая отличает некоторых духов…

– Каким было твое смертное имя? – спросил Уолт.

– Имя? – повторил ребенок, будто это было иностранное слово. – По-моему, имя у меня было. Все это так быстро… Аллен. Аллен Гинсберг [144]. Это имя?

Такие земные звуки среди всей этой чужеродности рассмешили Уолта, и он положил руку на плечо мальчика.

– Да, это имя, и притом отличное древнееврейское. При прикосновении ладони Уолта черты ребенка преобразило изумление.

– Ты Уолт Уитмен! – сказал он, и, будто потрясенное таким открытием, дитя лишилось чувств.

Испуганный Уолт быстро подхватил мальчика на руки и выпрямился.

Когда мальчик только что родился в прерии, явив взглядам плодородную бурую землю, образовалась плешь, четко соответствовавшая его абрису.

Но прямо у них на глазах из почвы высунулись острия ростков новой травы и прекратили тянуться вверх, едва их верхушки сравнялись высотой с родичами вокруг. И вскоре отличить это место от остальной прерии было уже невозможно.

Уолт отнес мальчика в кольцо палаток и посадил на землю, прислонив к тюку со снаряжением. Откупорил бутылку и обрызгал водой лицо ребенка.

Аллен – теперь Эмили называла ребенка мысленно именно так – открыл глаза.

– Море, – сказал мальчик. – Я должен найти море и соединиться с другими в нем.

Аллен встал на ноги и зашагал в сторону заходящего солнца.

– Погоди! – воскликнул Дэвис.

Аллен послушно остановился, но его нагое тельце все еще словно устремлялось на запад.

– Ты говоришь о Турмалиновом море?

– У него нет названия, это просто море. И я должен идти к нему.

Остин протянул руку к ребенку, словно желая прижать его к груди.

– Ты как будто каким-то образом узнал географию этого края. Не можешь ли ты помочь нам отыскать здесь наших любимых?

– Если они уже достигли моря, искать их там вы будете напрасно. И почему ты называешь меня Алленом?

– Но… но ты сказал нам, что таким было твое имя прежде, чем ты оказался здесь.

Мальчик посмотрел на них с наивной и абсолютной искренностью:

– Я никогда нигде не бывал, кроме этого края, никогда. Я знаю только Обитель Лета.

Костер был бы таким приятным! Костер отгонял бы страх! Костер развеял бы мрачность.

И это было бы такое веселое пламя, будто зимним вечером в «Имении», когда вся семья Дикинсонов собиралась для чтения Библии; трое детей, еще маленьких, Сквайр в благодушном настроении, мать Эмили, более здоровая, чем теперь. Быть может, это был один из тех редких случаев, когда Эмили дозволялось вскарабкаться на колени к отцу, сидевшему в массивном кресле под гравюрой «Семья лесника», где улыбались счастливые дети, такие не похожие на них. И может быть, Сквайр разнежился бы настолько, что приласкал бы дочку, погладил по волосам, сказал бы ей, что она хорошая девочка, несмотря на то, каким разочарованием явилась: до того глупая, что в десять лет еще не умеет сказать по часам, который час…

Но здесь, в Обители Лета, гореть было нечему, если не считать их корабль. Да и найдись что-нибудь, осмелились бы они развести огонь, который бы неизбежно опалил и повредил эту чудотворную траву: сущность, видимо, способную рожать?

Да и трава позволила бы им все это?

Удрученные путешественники были вынуждены сидеть вокруг тускло светящейся единственной лампы с ворванью – совсем затемненной многоцветием неба – и обсуждать до отхода ко сну, что им следует предпринять на следующий «день» ввиду недавних событий.

Там, куда не достигал свет лампы, сгрудились страусихи, недовольно квохча, словно их темный мозг наконец воспринял ненормальность того, что их окружало.

А дальше за птицами стоял Аллен.

Странный непостижимый ребенок стоял лицом к западу, его длинная, не меняющаяся тень почти дотягивалась до бивака. Неподвижный, как нефритовая статуя, он, казалось, общался с кем-то или с чем-то, недоступным для людей. Он сохранял эту неподвижность более часа и словно бы намеревался оставаться так еще много часов.

Ошеломив их своим ответом Остину, мальчик как будто собрался уйти.

– Прошу, – взмолился Крукс в последнюю минуту, – ты должен остаться и помочь нам.

– Я останусь, если этого хочет он, – сказал Аллен. И зеленый ребенок показал на Уолта.