Какой преданной она была, когда они только-только встретились! Он поехал погостить у своего однокашника Александра Брауна в его немецком доме на каникулы и познакомился с его сестрой Цецилией, великолепным образчиком арийской женственности. Влюбившись, она нарисовала его портрет, который он хранил до сих пор. (Неужели он когда-то выглядел так молодо?) Много лет спустя они поженились и зажили счастливо.

Но когда у них поселился Дезор, все разладилось. Цецилия считала бывшего правоведа тщеславным, неотесанным и безответственным. Он отпускал сомнительные шутки, смущавшие ее. Почти против логики и воли (может, этот недоучившийся студент наложил на него какие-то чары? – иногда недоумевал он) Агассис продолжал вступаться за Дезора, и пропасть между натуралистом и его женой все углублялась и углублялась.

Раздраженно отмахнувшись от этих мыслей, Агассис обернулся к Дезору.

– Да, Эдвард, в чем дело?

Дезор распушил поросль у себя на губе.

– Я только хотел напомнить вам, Луи, что вскоре приедет мой кузен Мориц. Вы же помните, мы говорили о том, чтобы нанять его.

– Как вы могли оплатить проезд вашего кузена, когда нам нужно вывезти сюда других, более компетентных людей? – взорвался Агассис. – Насколько я помню, вопрос о его найме мы оставили открытым. Что толкнуло вас на такой шаг?

Дезор не позаботился проявить приличествующего огорчения при виде гнева своего патрона.

– Я знал, что он будет здесь чрезвычайно полезен, и взял на себя смелость заручиться его услугами прежде, чем к ним прибегнет кто-то другой.

– Будьте добры, освежите мою память касательно его достоинств.

Теперь Дезору удалось принять вид несколько тревожный.

– Он молод, энергичен, готов ревностно стараться…

– Но каков его научный опыт?

– Он знаток анатомии жвачных.

– А именно?

Дезор заметно поежился.

– Как-то он неделю проработал на бойне. Агассис воздел руки к небу.

– Невероятно! Но полагаю, раз корабль отплыл, мы не можем повернуть его обратно. Тем не менее если я получу сообщение о гибели Морица в море, то не стану горевать слишком долго. Ну, с Морицем мы разберемся, когда он приедет. Еще что-нибудь, Эдвард?

– Нет, – угрюмо ответил помощник.

– Прекрасно. Можете идти. Дезор, надувшись, удалился.

После еще некоторых указаний верным ассистентам Агассис завернул на кухню. Там он нашел Джейн.

Джейн Прайк была кухаркой и горничной – пухленькой английской девушкой с очаровательными веснушками. Когда она только пришла просить места и Агассис спросил, произносить ли ее фамилию «Прайк» или «Прэйк», она отпустила настолько пикантную шутку в рифму, что Агассис рассмеялся и тут же ее нанял.

Сейчас он тихонько подобрался к аппетитной мастерице на все руки сзади – стоя у плиты, она помешивала в кастрюле густую рыбную похлебку из особей, сочтенных неподходящими для препарирования и последующего хранения. Схватив ее под передником за талию (так, что она взвизгнула), Агассис потерся носом о ее шею.

– У меня в спальне после ужина, – прошептал он.

Джейн захихикала и уронила поварешку в похлебку.

До конца дня Агассис то и дело ловил себя на том, что мысленно произносит покаянную молитву: «Прошу, Цецилия, прости меня».

Но ощущения вины оказалось недостаточно, чтобы совершенно испортить сношение в тот вечер.

После физиологической интерлюдии Агассис уснул.

Проснулся он в темноте от ощущения, что кто-то гладит его по лицу.

– Джейн… – пробормотал он, но осекся.

Руки у Джейн несколько огрубели от работы, но все-таки на ощупь были не такие…

Отпрянув от руки, Агассис нашарил на тумбочке патентованную фосфорную спичку Аллена. Чиркнув ею, он поглядел на край постели.

Мерзкая обезьянья харя уставилась на него в ответ.

Потом обезьяна улыбнулась и произнесла:

– Бонжур, мсье Агассис.

Однажды Агассиса измучил кошмар. Во сне он вдруг обнаружил, что он – олень. Но вот Cervinae или Rangiferinae оставалось неясным. (Вообразите себе, великий Агассис, великолепный представитель Homo sapiens, и животное!…) Во сне он оказался в ловушке – копыто застряло в щели между камнями. А на него наползал ледник: огромное ледовое покрывало, щеткой вычистившее все Северное полушарие, геологические следы которого он, Агассис, гениально восстановил, обеспечив себе титул «Открыватель Ледникового периода». (И к черту Шарпентье, Шимпера и Форбса, отъявленных лгунов, посягающих на долю в его открытии!) И пока он силился высвободить копыто, движение льда ускорилось. Вот он уже несся со скоростью паровоза, десятки тонн голубоватого с пузырьками воздуха льда надвинулись на Агассиса, чтобы размазать по камням, подхватить его кости и упокоить их в какой-нибудь будущей морене…

Он проснулся в холодном поту, увидел мирно спящую рядом Цецилию и с облегчением привлек ее к себе.

Чувство, которое теперь испытал Агассис, увидев перед собой омерзительно гримасничающую харю изъясняющейся по-французски обезьяны, во всех отношениях было сродни тому, какое он испытывал как угодившее в ловушку, обреченное животное. Его сковал страх; на лбу и на голой волосатой груди выступили капли пота, точно вонючее гнусное выделение жабы (скажем, Bufo marinus). Думать он мог лишь о том, что его вот-вот разорвут в клочья.

Догорающая спичка обожгла Агассису пальцы. Боль вырвала его из оцепенения. Едва комната вновь погрузилась во тьму, он скатился с кровати и на четвереньках пополз к двери.

Внезапно комнату вновь озарил свет – на сей раз аргандовой лампы, которая возникла в выходившем на море открытом окне.

– Эй! – окликнул державший лампу. – Это не дом доктора Агассиса?

При более ярком свете лампы Агассис еще раз увидел обезьяну, которая, несколько минут назад погладив его по щеке, поздоровалась столь неожиданно. Его изумление удвоилось, когда он распознал истинную природу незваного гостя.

Не обезьяна, а негр!

К тому же не укрощенный раб, а дикий африканец!

Негр довольно субтильного сложения был одет так: на плечах накидка из овчины (скрепленная спереди костяными пуговицами в кожаных петлях), далее – многослойная юбка из пальмовых волокон, унизанная разноцветными стеклянными бусинами. На руках и ногах звенят железные и медные браслеты, а еще раковины на кожаных шнурках. Непокрытые части тела как будто натерты смесью прогорклого животного жира и сажи.

И пока Агассис, застыв на четвереньках, в ужасе глядел на обезьянью морду незваного африканского гостя, вслед за державшей лампу рукой в окно просунулась объемистая нога в штанине и сапоге. Вторая рука вцепилась в подоконник. Затем последовало напряженное пыхтение, а потом возглас:

– Доннерветтер! Я бин застрять! Дотти, иди мне помогать!

Тут дикий арап повернулся и направился к окну. Агассис был поражен, увидев, что сзади юбка твари топорщилась на громадных ягодицах, столь колоссальных и непропорциональных, что они превращали в литоту сам термин «непристойность».

– Минутку, Якоб, – сказало существо, и тембр его речи в сочетании с именем, на которое оно откликнулось, объяснили Агассису, что страшный эфиоп был женского пола!

У окна негритянка схватила своего спутника за запястья и потянула. Нога в сапоге, уже попавшая в комнату, нашла опору на паркете, за ней вскоре последовал ее владелец.

Большой, как медведь (например, Ursus horribilis [27] из описанных в путевых дневниках Льюиса и Кларка), мужчина явно европейского происхождения был облачен в грязную белую блузу и островерхую шапку, сшитую, как распознал Агассис, из меха дикого зверя. Благодушное, выдубленное солнцем лицо незнакомца украшали усы и бакенбарды, как у английского сочинителя Диккенса.

Поставив лампу на подоконник, мужчина поспешил к Агассису и, подхватив его под мышки, без малейших усилий поставил на ноги, не переставая извергать поток фраз на чудовищно исковерканном английском.