Она интуитивно поняла аллегорию Уитмена, едва он заговорил. Двойной смысл, который так легко рождался ее собственным языком или пером, все еще обладал свойством пугать ее, когда неожиданно прятался в словах кого-то другого.

Уитмен предложил – нет, потребовал! – полных и открытых отношений с ней. Недостаточно, мог бы он прямо сказать, что ты отдаешь мне эти исписанные каракулями листки, ожидая в ответ моего мнения о них (оценив то, что увидела ранее в свете моей новооткрытой славы). Нет, если ты приближаешься ко мне, ты должна сделать это в полной наготе. Ты должна быть со мной, как женщина с мужчиной, как душа с душой, ничего не прятать, если ищешь подлинного сока моих плодов, истинную плоть моего языка.

А Эмили очень опасалась, что на это она как раз и не способна.

Хотя жаждала этого.

Только один раз она полностью открылась другому.

И поглядите, чем это обернулось.

И не то чтобы милый Джордж был виноват. Мало нашлось бы мужчин, способных выдержать гнев Эдварда Дикинсона, и мечтательный интеллектуал Джордж Гулд, постарше Эмили, друг Остина и блистательный студент Амхерста, в их число не входил. Когда Сквайр узнал о их невинном и все же пылком романе и изгнал Джорджа, ни он, ни Эмили не нашли в себе сил восстать, хотя на весы были брошены жизни их обоих.

И затем Эмили сделала свой Белый Выбор: символизируемый ее неизменным снежным одеянием Небесный Брак вместо земного, в который она поклялась никогда не вступать.

Так как же с подобным испытанием у нее за спиной могла она обрести силу дать Уитмену то, чего он, очевидно, требовал?

Нет, невозможно…

В дверь Эмили властно постучали. Прежде чем она успела что-то сказать, дверь распахнулась.

В комнату промаршировала Лавинья с ужином на подносе.

– Честное слово, Эмили, вы с мамой меня убьете. Таких двух больших младенцев я в жизни не видывала! Вот выйду замуж и избавлюсь от вас обеих! И тогда посмотрим, долго ли тут все продержится!

Эмили приподнялась и села на кровати, заинтригованная вспышкой сестры.

– А за кого ты выйдешь, Винни? У тебя есть потенциальный жених, о котором мне следовало бы знать?

– Ха! Не беспокойся, я сумею обзавестись мужем, займись я этим всерьез. Может быть, и займусь. Ну, вот твой ужин. И, пожалуйста, без жалоб, что мой индейский хлеб хуже твоего.

Винни поставила поднос и повернулась, чтобы уйти. У двери она остановилась.

– Не думаю, что тебя интересуют новости о папе.

– Он все еще в Бостоне?

– Подальше. Хотя партия не убедила его баллотироваться в этом году, они уговорили его помочь их кандидату в президенты Джону Беллу. Сквайр сейчас на пути в Вашингтон, а затем далее на юг и запад. Неизвестно, сколько он будет отсутствовать. И мы должны радоваться этому. Будь он здесь и наблюдай, что затевает Остин со своими помешанными приятелями, его мог бы хватить удар! Весь город и так с ума посходил.

Муки Эмили совсем затмили в ее памяти Остина и его нелепые планы путешествия в потусторонность. Но теперь ее вновь окутала странная атмосфера «Лавров».

– Что делает Остин?

Винни вздернула нос и фыркнула.

– Если тебе хочется узнать, ты должна будешь встать. Я не «Харперс уикли». – На этих словах сестра Эмили захлопнула за собой дверь.

Пять минут спустя, не прикоснувшись к ужину, Эмили уже вышла одетая на лестницу.

У задней двери она заколебалась. Сумеет ли она собраться с духом настолько, чтобы еще раз посетить сумасшедший зверинец, каким стал дом ее брата? Что, если гнусная мадам Селяви вновь в нее вцепится? Что, если франтоватый мистер Крукс вновь чмокнет ее руку? Что, если фанатичные глаза мистера Дэвиса вновь пришпилят ее, будто бабочку к карточке? Что, если она встретит Сью, свою невестку и леди Макбет? Что, если она встретит Уитмена? Как она теперь сожалела, что отдала ему свои стихи, эти Ключи к Внутренним Покоям ее Сердца…

Эмили вынудила себя приструнить всех этих злоехидных мысленных демонов и открыла заднюю дверь.

Обремененные цветущими гроздьями кусты белой и лиловой сирени обрамляли портал, и их сладкое благоухание колыхалось над крыльцом, точно облако.

Погрузив косматую голову в глубину ниспадающих кистей, Уитмен с медвежьим фырчанием втягивал их опьяняющее благоухание.

Замерев, Эмили холодела и горела одновременно. Это не был просто Холод – она ощущала, как Сирокко ползает по ее Плоти. Но это не был и просто Огонь – ее Мраморные Ступни могли бы охладить Алтарь.

Уитмен извлек голову из цветов: крохотные безупречные цветки облепили ему волосы и бороду, превратив его в истинного Пана. Рабочая рубаха с открытым воротом обнажала густую шерсть на его груди – прежде увиденную Эмили в намыленном состоянии, – столь же расцвеченную.

– Когда в цвету дворовая сирень, – продекламировал Уитмен, – я радуюсь весне непреходящей.

Затем, водворив на затылок широкополую шляпу, которую держал, он нежно взял руку Эмили и сказал:

– Идемте, ma femme, погуляем немножко. Эмили беспомощно подчинилась.

Некоторое время они бродили между клумбами – детишками, которых с такой любовью баловала их госпожа, – и молчали. Потом Уитмен сказал:

– Вы дали мне не просто стихи. Не всего лишь книгу. Кто бы ни прикоснулся к ним, прикоснется к женщине.

Таких слов Эмили даже не надеялась когда-либо услышать в своей жизни. Усилием воли удерживаясь от обморока, она сотворила в ответ искусный вопрос:

– Так, значит, вы считаете, что мои стихи… живут? Уитмен сделал широкий жест, охватывая весь зеленый уголок, где они прогуливались, неправдоподобно соединив руки. Если бы какие-нибудь горожане увидели бы ее сейчас, как могли бы они не счесть ее Красавицей Амхерста?

– Разве то, что вы сейчас видите перед своими глазами, бесспорно не живет? Разве сами вы не живете, кровь не пульсирует в вас, пар вашего дыхания не изливается наружу? Как что-либо, истинно исходящее из того, кто живет, может не быть живым? Не сомневайтесь! Они поистине живут! Божественное озарение пронизывает их точно так же, как мелодию одинокого дрозда.

Эмили почувствовала, как все ее существо преисполняется уверенностью и жизненной силой. Нескончаемая тревога, обитавшая за ее грудной костью, пошла на убыль. Но следующие слова Уитмена заставили ее споткнуться, сбросили с едва обретенной высоты.

– И все же, подобно печальному щебету этой одинокой, лишенной пары пичужки, ваши стихи являют серьезный недостаток, болезненный мотив, который угрожает обвить живой ствол ваших песен подобно плющу, чтобы в конце концов свалить все дерево.

Эмили окостенела и попыталась высвободить руку, но Уитмен не позволил, и ей пришлось говорить резко, все еще оставаясь в интимном соприкосновении с ним:

– Я не замечаю никакого столь вопиющего недостатка, вами указываемого. Но, разумеется, я жду наставлений столь знающего источника.

Холодность ее тона Уитмена не задела, он только улыбнулся.

– Я отнюдь не «знающ», мисс Дикинсон, если не считать того, что мне удалось почерпнуть на улицах Бруклина, а также на берегах и тропах моего родного Поманока. И я не любимец академий, чему свидетельства и мой кошелек, и мои статьи. Однако мои глаза достаточно остры, чтобы повсюду находить оброненные вести Бога. И вот что эти старые глаза – и мое сердце – говорят мне о вашей поэзии: она слишком по-монастырски замкнута, слишком утонченна, слишком порождение головы и домашнего очага, будто у вас нет ни тела, ни мира, в котором странствовать. Вы обладаете прекрасным даром «в одной песчинке видеть мир», как выразился мистер Блейк. Но вы словно бы не способны увидеть мир как самодостаточное чудо его самого! Для вас все должно представлять собой нечто эфирное. Закаты, пчелы, радуги – самобытные совершенства, а вы их настойчиво облекаете в свои фантазии! Ничто не может пребывать само по себе, вам обязательно надо представить его как «Истину». Если вы будете продолжать в таком духе, то, предсказываю, в конце концов вы доведете свою поэзию и себя до такой утонченности, что перестанете существовать!