От легкого прикосновения чьей-то руки Жеан вздрогнул.

— Не оборачивайся, — прошептал ему на ухо голос Ираны. — Смотри на барона… Видишь красноту на его щеках? Это от возбуждения. Только что Дориус заставил его притронуться к костям святого Иома, и барон уже считает себя выздоровевшим. Безо всяких угрызений совести лишит он девственности Оду. А посмотри-ка на монаха! Епископ, да и только!

Перед Жеаном прошествовал паж, держа насест, на котором восседала невиданная птица, призванная еще больше поразить толпу. Проводник принял ее сначала за ястреба с выкрашенными перьями.

Недовольная птица била крыльями и испускала пронзительные крики.

— Это папего, — объяснила Ирана. — Ее еще называют попугаем. Они водятся на Востоке и могут говорить человеческим голосом. Орнан привез ее из Крестового похода.

Жеан подумал, что она шутит, но в тот же момент птица раскрыла клюв и пронзительно закричала: «Ipsevenenabibas…Vaderetro,ipsevenenabibas…»

Она «говорила» голосом ворчливого старика и одновременно тоном пророка, с черным ликованием предающим всех анафеме.

— Что она сказала? — поинтересовался Жеан.

— Это на латыни, — прошептала трубадурша. — «Изыди, пей сам свою отраву». Так обычно заклинают дьявола и его пособников.

Жеан опять вздрогнул. Как Орнан де Ги ежедневно терпит эту обвинительную фразу? Разве он сам не отрава для всех, кого касается?

Появился одетый в черное с серебряной отделкой человек. Лысый, с многозначительным и важным лицом. Его странную бледность подчеркивали очень полные красные губы и выдающийся нос с синеватыми прожилками.

— Это Гомело, — тихо пояснила Ирана, — он пробует все кушанья барона, чтобы убедиться в отсутствии в них яда. Он — тщеславный дурак, который пользуется своим положением и изображает важного господина.

Гомело чинно шествовал с надменностью начальника, производящего смотр своих войск. Свет, просачивающийся из окошек-бойниц, придавал его лысому черепу цвет слоновой кости.

Попугай продолжал выкрикивать замогильные заклинания, заставляя крестьян отшатываться.

Жеан пожал плечами. Сеньоры взяли привычку привозить из Крестовых походов разную диковинную живность, в частности, обезьян, которых выставляли напоказ за их дурачества и гримасничание. Обезьяны чем-то походили на людей. Священнослужители считали их созданиями, лишенными души за страшные грехи, так и оставшимися в первобытном состоянии. Проповедники вещали, что то же случится и с людьми, если они быстро не исправятся, отказавшись от прелюбодеяния.

«Вот что бывает, когда следуют звериному инстинкту», — говорили они, показывая на ни в чем не повинных животных.

Шум стоял невыносимый. Акробаты и тамбуринисты затеяли представление, к вящему удовольствию черни, прибывшей бесплатно поесть.

— Ты можешь подойти к Оде? — спросил Жеан.

— Нет, — отрезала Ирана. — Она никогда не бывает одна. Свадьба состоится через несколько дней. Я попробую привлечь ее внимание во время вечернего угощения.

Она сжала на прощание руку проводника и растворилась в толпе. Мужчины пользовались теснотой, чтобы прикоснуться к Иране, но она не обращала на них внимания, ее лицо выражало страх и недоверие. Всегда рискуешь головой, бездоказательно обвиняя такого могущественного сеньора, как Орнан де Ги.

Жеан вышел из замка. Осторожность подсказывала сразу же пуститься в обратный путь, но ему претило позволить Иране выпутываться одной. Разве не должен рыцарь бороться за торжество добра и истины в любых ситуациях?

Во дворе замка соорудили подмостки, и сказители в пестрых одеждах потешали простолюдинов непристойными шутками. Пробираясь сквозь толпу потных, вонючих тел, Жеан слышал грубые анекдоты, смакуемые на городских площадях; чернь готова была слушать их вновь и вновь.

Толстый мужчина в трико с красными полосами сделал «колесо», потряс брюхом и начал декламировать «Дубину монаха», жестами изображая действующих лиц. Хохот достиг высшего предела. Над всем этим гвалтом плавал запах жареной или просто вытащенной из бочек с рассолом рыбы.

По городским улицам мужчина гнал стадо свиней, пожиравших на своем пути помои и отбросы. Дрессировщик медведей заставлял важно расхаживать животных, а уличные мальчишки забрасывали зверей камушками.

Жеан отдался на волю несущей его толпы. Ему несколько раз казалось, что за ним следят. Такое могло почудиться в подобном столпотворении, но он доверял своему инстинкту лесного бродяги.

Он обернулся, однако ничего особенного не заметил. К тому же народу было слишком много, и выделить какое-то одно лицо не представлялось возможным.

Жеан направился перекусить в таверну под вывеской «Черная кобыла». Помещение с низким потолком оказалось заполненным женщинами с размалеванными лицами, которых отцы церкви прозвали грязными проститутками, а Жеан просто считал бесстыдницами и развратницами. На самом деле «Черная кобыла» была обыкновенным борделем, заправлял им некий хозяин, учтиво обходившийся с путниками. Цирюльник по профессии, он устроил у себя парильни, в которых можно было смыть дорожную усталость. Но с некоторых пор хозяин забеспокоился, поскольку добрый король, про которого говорили, что он ударился в религию, собирался прикрыть эти незаконные дома и отослать всех девушек в приюты для перевоспитания.

Жеан съел копченую селедку, миску варева из ржаной муки, сдобренного медом, и выпил кувшинчик кисловатого вина, от которого сводило скулы. Другого угощения его кошелек не позволял.

Женщина с волосами цвета соломы присела рядом и отпила из его кружки. Из-под ее развязанной рубашки была видна полная грудь. Ласковая, как кошечка, женщина болтала разную ерунду, которой шлюхи обычно пичкают мужчин. Как бы невзначай ее рука скользнула в штаны Жеана.

— Ого, а там у тебя неплохая улитка, она так и просится вылезти из раковины, — проворковала она. — Я уже чувствую, как у нее поднимаются рожки.

Назвалась она Ливией, говорила с неопределимым акцентом, может быть, германским. Как и большинство проституток, Ливия, вероятно, покинула свою страну вместе с саксонскими наемниками. Беременную, ее бросили на обочине, а остальные двинулись дальше.

— Пойдем, — предложила она. — Я хочу тебя, ты здесь единственный красивый мужчина за сегодняшний день. Все отправились на праздник, а нас не пускают.

Жеан позволил увести себя — от усталости и чтобы попытаться заглушить в себе неприятное чувство, оставшееся после откровений Ираны.

Ливия привела его в сводчатое помещение, плиточный пол которого был застелен соломой. На полу валялись тюфячки, тоже набитые соломой. Постели были разделены одеялами, натянутыми на карнизы. В зависимости от степени стыдливости или развращенности их можно было натягивать или раздвигать.

Какие-то тени копошились в углу, взрываясь хохотом или любовными наигранными стонами.

Ливия принесла еще один кувшинчик, но Жеан поостерегся пить. Инстинкт все еще предупреждал об опасности.

Всю инициативу он предоставил девушке.

Чуть позже, когда они отдыхали, лежа бок о бок, Жеан с удивлением увидел проходившего голого Гомело. Его тело было болезненно бледным. Он смеялся, а шлюхи окружили его, словно знатного сеньора. Он мял им груди и ягодицы, будто булочник месил тесто.

— Ах! — вскричал он странным фальцетом. — Как не превозносить «turpia lascivaram incesta femarum!»

— Чего ты там мелешь? — захохотали девушки.

— Это из Теренция, — пояснил Гомело. — Он говорит о «непристойной мерзости похотливых женщин».

— Ничего себе! — запротестовали проститутки. — А нам только что казалось, будто тебе наплевать на похотливость.

Жеан отпил глоточек, затем, разыгрывая наивность, спросил у своей подружки:

— Что это за угорь? Мне кажется, он прикидывается дурачком!

Ливия зажала ему рот ладошкой.

— Потише! — шепнула она. — Это могущественный господин. Он пробует еду барона Орнана де Ги со всех блюд, которые ставят тому на стол. Если кто-то захочет отравить нашего сеньора, Гомело тут же умрет вместо него. Такая работа стоит того, чтобы ему хорошо платили. Гомело говорит, что взял себе девиз гладиаторов: жить мало, но хорошо.