От Раймона меня воротило с души еще и потому, что отношения у нас были весьма двусмысленные. Он мне прислуживал. Для меня, выросшего в бедной семье и сызмальства привыкшего гнуть спину, это было в новинку и, надо сказать, не лишено приятности. Он церемонно величал меня «месье»; смешно, конечно, но мне это льстило. Этот опытный комедиант играл со мной в слугу и господина, мы даже говорили между собой вычурным языком наших бабушек. Но почтительность его была чистой воды притворством: ведь на самом деле я был узником, а он — моим тюремщиком. Куда бы я ни пошел, он повсюду следовал за мной как тень, даже во сне я не мог от него отвязаться. Поначалу я пытался соблазнить его богатством Элен, сулил большие деньги, если он вызволит мою подругу. Знаете, что он ответил? «Выбросьте это из головы, деньги для меня ровным счетом ничего не значат».

Его преданность Стейнерам была непоколебима — вассал, да и только. Я приставал к нему с расспросами о «Сухоцвете»: как, например, вы кормите ваших пленниц? А если кто-нибудь из них наложит на себя руки, что вы делаете? Убирается ли кто-нибудь в их камерах? А как насчет полиции? Неужели вас никогда не вызывали хотя бы в качестве свидетелей? Он отвечал уклончиво. Я пытался докопаться до сути их затеи — многое для меня оставалось неясным, — но он юлил. Да, недооценил я его: наверно, я не умею выспрашивать, а вот он умел молчать. Я искал какие-то скрытые пружины, стоящие за ними тайные силы. Но нет, все было так, как рассказал мне Стейнер. Двое мужчин и женщина, очень разные как по возрасту, так и по общественному положению, выступили в крестовый поход против мифа.

Убедившись, что мольбой моего стража не проймешь, равно как и деньгами, я решил взять его измором. С самого утра я только и делал, что ныл: и в доме-то холод собачий, и масло горчит, и кофе — помои, и вообще я устал, мне обрыдла такая жизнь. За столом я от всего воротил нос, разливал на скатерть вино и воду, швырял тарелку на пол. Нарочно ничего за собой не убирал, выкидывал все из шкафов, отключал холодильник, чтобы продукты испортились. Целыми днями я не разговаривал с ним, чтобы помучить, — пусть пассивное, а все же сопротивление. Он стоически сносил мои капризы, прибирал за мной, подтирал, мыл, чинил. Что бы я ни вытворял, он оставался невозмутимым. Не нравилась мне его услужливость, была в ней какая-то невысказанная угроза. В конце концов я сам, без единого слова упрека с его стороны, успокоился, пошел на мировую, и жизнь вновь вошла в колею.

Вообще-то жить бок о бок с этим чучелом оказалось не так уж и плохо, могло быть хуже. Он, хитрая бестия, все лез в душу, расспрашивал об Элен, о наших отношениях. И я выложил ему все. Он стал мне почти другом только потому, что было с кем поговорить о ней. Порой я даже забывал, что он заодно с похитителями. Он проявлял деликатность, перестал прослушивать мои звуковые письма, — правда, я знал, что их все равно потом прослушают Франческа или Стейнер. А уж как он обхаживал меня, задабривал подарками всякий раз, когда от меня требовалось дополнительное усилие. Приставленный для услуг угрюмый недомерок и впрямь проникся ко мне симпатией — по крайней мере, так мне казалось.

Прислуживал он мне до того усердно, что порой приходила на память Элен: я получал завтрак в постель, свою одежду находил каждый день выстиранной и выглаженной. Мне полагались карманные деньги, которые Раймон оставлял в моих ботинках; у самого у него всегда были под рукой целые пачки банкнот. При всей своей неотесанности по хозяйству он управлялся на диво проворно, избавляя меня от походов по магазинам и прочих бытовых забот. Его кулинарные таланты тоже сыграли не последнюю роль в моем приручении. Он был не из тех, что позволяют себе подать на обед разогретую пиццу или консервы. Все было свежее, с пылу с жару, отлично приготовленное. Стоило мне захандрить, как на столе тут же появлялся шоколадный торт с апельсиновой цедрой или крем-брюле с восхитительно хрустящей на зубах сахарной корочкой. Его супы, суфле, салаты были просто объедение, и я воздавал им должное, как прежде — стряпне Элен. Раймон — я заметил это еще в горах — поистине страдал хозяйственным зудом: если он не возился у плиты, то натирал полы, чистил одежду, чинил лампы или же упражнялся с гирями и гантелями, бегал на месте, крутил педали велотренажера. Руки его, чуждые праздности, были в постоянном движении, хватали, грабастали. Спал он мало, три-четыре часа в сутки, и не знал, куда девать избыток энергии, бившей в нем ключом.

Наша жизнь пошла по-новому с середины марта, после того как однажды вечером Стейнер позвал меня к телефону. Голос его звучал глухо; он был простужен.

— Бенжамен, я заказал своему книготорговцу «Слезы сатаны» и только что дочитал последнюю страницу. Я просто потрясен. В вас чувствуется большой талант, хоть вы и злоупотребляете плагиатом сверх всякой меры. Да-да, я все знаю, Элен нам рассказала. Вы способны на большее. Пишите сами, оставьте в покое классиков, не цепляйтесь ни за чью руку. Вы настоящий писатель, Бенжамен. Вам нельзя зарывать свой талант в землю. Мы с вами еще поговорим об этом.

Я так и сел. Всю жизнь я считал себя жалким бумагомаракой, а Стейнер возвел меня в ранг творца, разом вернув мне былые сладостные мечты. Еще много дней я был под впечатлением его слов. Я не ходил, а летал, будто сбросил с плеч тяжелую ношу. Вот тогда-то наши отношения с Раймоном исподволь приняли новый оборот. Я почувствовал себя увереннее. Раз в неделю он выводил меня пошиковать в дорогие рестораны. Вокруг нас суетились официанты, все при фраках, с длинными фалдами. Я раздувался от гордости. На людях я помыкал карликом: пусть все видят, что он у меня в услужении. Но он все равно держался непринужденнее меня: мне стоило неимоверных усилий сидеть прямо, не путать ножи для мяса и рыбы, бокалы для вина и воды. Хороших манер мне катастрофически не хватало, уроки Элен я успел забыть. Не знал, куда девать руки, крошил хлеб, устраивал на столе свинарник, чувствуя на себе насмешливый взгляд метрдотеля. Я до того боялся этих строгих судей, что изысканный ужин превращался для меня в экзамен. И как я ни старался, дурные манеры все равно лезли из меня: опять я прикарманивал чаевые со стола. Раймон хватался за голову и заставлял меня вернуть мелочь.

Тысячу раз я мог бы тогда удрать от него и пойти в полицию: риск, конечно, был велик, но ради какой цели! Он, правда, грозил мне самыми страшными карами, если я только попробую отойти от него хоть на шаг. Но я и не пытался, ни разу. Мой страж мне в печенки влез, без него в Париже мне было бы совсем одиноко. Карлик мог пресмыкаться, унижаться, числить себя последним ничтожеством — и все равно он был в чем-то выше меня. У него имелось одно неоценимое в моих глазах качество: он меня слушал. Я признавался ему, как боюсь состариться, делился своими тревогами: то язык обложен, то лицо бледное, — сам давал ему все козыри в руки, раскрывая свои слабости. Он только кивал да бурчал что-то невнятное. Общение у нас было одностороннее: в беседы на отвлеченные темы он не вступал и вообще говорить был не мастер. Но хоть и бука, а все-таки живая душа рядом — всегда рядом, как верный пес. Когда меня мучили ночами кошмары, он устраивался на коврике возле моей кровати, там и спал до утра. Такие вот мелочи в жизни бок о бок, входящие в привычку, и роднят людей. Верно говорил Стейнер: даже тюремщик и заключенный могут со временем подружиться. Раймон прочно вошел в мою жизнь, стал моей опорой. Он старался заменить мне Элен — как мог, неуклюже, разумеется, сравнение с оригиналом оказывалось не в его пользу. В умении поддержать разговор, пролить бальзам на мои раны, утолить мои печали ему было до нее далеко.

Он даже — по совету хозяина, не иначе, — предложил свою помощь в работе над моим вторым романом. В литературе он мало что смыслил, но любил «забористые истории». Я был так тронут его рвением, что согласился. Соображения, которые высказывал Раймон, похоже с подачи Стейнера, нельзя было назвать полетом мысли. Зато он оказал на меня благотворное влияние: теперь, если выдавалось свободное время, я садился за работу. Он заставлял меня рыться по словарям в поисках неизбитого слова, меткого выражения. Даже среди ночи, случалось, будил, щекоча нос перышком: