Но – сколько холодных зим, сколько лет, проведенных в тени прохладных тисов!..
Пельмени
Рассказ об одном семейном застолье
1
После вопроса, есть ли в доме пшеничная мука, последовал другой, пристрастный: а хватит ли сала свиного или… обойтись варениками?
– Ну уж нет!
– Вареники не нравятся? – Послышалось сверху. – А чем плохи мои вареники? – Дверцы навесного шкафа загудели металлически, и мама, наконец, закрыв их, осторожно, придерживая полы халата, спрыгнула с табуретки. Запястьем поправила очки. – На пельмени муки маловато…
– Сало нашел! Я же говорил, девки, там кусок должен остаться.
Из холодильника потянуло зимой. Мама будто и не слышала папиной реплики и стала медленно собирать таявшие льдинки, выпавшие из морозильной камеры.
– Отойди, Века. И не вертите, мадам, попой!
Мама разогнула спину, чтобы уступить место, но все-таки они столкнулись в кухонной тесноте – между холодильником и раковиной, и мама протяжно запищала, как от щекотки, на всякий случай зажмурившись:
– А-а!
Папа, радостно подмигнул мне и спиной к раковине затрусил задом, напирая на маму. А затем, совсем уж в задоре, кинул мороженое сало на стол и начал вытанцовывать твист по-моргуновски.
– Ну отойди, говорю! – писк постепенно перерастал в визг.
– Сначала вы тушите одну папиросу…
Папины телодвижения зажали маму к раковине, и она поневоле уткнулась носом в висящее на гвозде полотенце. Хотела – от удовольствия прикусив нижнюю губу – поднять колено для пинка, но папа атаковал еще сильнее.
– …а потом другую…
– Я тоже буду пельмени лепить!
– «Я твои пёрья нежно поглажу рукою…»
– А кто сказал, что будут пельмени?
– Мама, давай пельмени!
– «Ну-у ма-ама, дава-ай пельме-ени!» – Папа произносил эту фразу низко и гормонально, с капризной интонацией.
– Я не так говорю. Это Наташка так говорит. Я хочу пельмени!
– Отец, иди за мукой.
– А почему я? Вон Танька пусть сходит! Пробздится хоть! Ты на улице когда последний раз была? – Сказал и на всякий случай подтянул на голый живот трико, перестав подтанцовывать.
– Не «Танька», а «Таня»! – Поправила мама.
– Пусть Наташка идет! Я долго буду одеваться!
– Наташка!!
– Ладно, сам схожу за харчами. Вас, девок, ждать – с голоду помрешь.
И пошел надевать рубашку.
2
Мясорубка скрипела, чмокала, как нагруженная телега, меля кусочки говядины и свиного сала с луком и чесноком.
– Отец сам посолит. На глаз, – мама, поджав от усердия губы, быстро перемешивала руками фарш.
Я жадно вдохнула в себя запах мяса и лука.
Моя бы воля – ела фарш ложкой с хлебом. Я почти уткнулась в тарелку носом.
– Перестань.
Раздался дверной звонок. Папа всегда стучал четкой дробью. Или звонил, как бьют в колокола, – радостно, залпом. Это повелось еще со времен полигонов: папа ездил на стрельбища и когда возвращался, для оповещения применял свой «фирменный», как говорила мама, стук или звон. Я пошла открывать и забрала пакет с мукой.
А потом солили и перчили фарш. Слегка выпятив живот, папа бросал в тарелку щепоть за щепотью. В его точном жесте было что-то от благословения. При этом всегда помалкивали – боялись пересола.
– Девки, сначала – перекур!
В детской комнате на полу лежал острый клинок солнца. Сестра сидела за столом и делала вид, что возится с уроками, а я легла на кровать с книгой. Нам, старшеклассницам, говорить было почему-то не о чем, а мне как старшей особенно.
Тут в самое острие клинка, из-за шифоньера, заслонявшего дверь, вошел папа. Сначала появилась его голова, а потом и он сам. В глазах бегали веселые огоньки – значит, началась игра! К нам крался хитрый лис, и мы, глупые куры, вот-вот начнем кудахтать и сжиматься, боясь папиной щекотки. Но мы с Наташкой держали паузу, с трудом пряча улыбки.
Папа стоял у стола и, вдруг, почему-то забыв, что он хитрый лис, начал бить чечетку, пока с ног не слетели тапки.
– Че гузки прижали? А, девки?
– Я щекотки боюсь, – не выдержав, сказала сестра, почти не разжимая губ. Ей стало совсем смешно.
– Щ-щикотки! – Папа повернулся к ней, растопырив руки.
– Нет, ще-котки. А-а, только не щекоти!
– А че делаешь-то? – папа заглянул в Наташкины «уроки». – Журналы опять разрисовываешь? Изукрашиваешь, значит?
Сестра заслонила рукой лица манекенщиц из старой «Крестьянки».
– Нет.
– А ты че делаешь? – Это уже ко мне. – «Гаргантюа и Пантагрюэль»? В школе задавали? Нет? Чита-ал. Ну и книжка!
– Ага, сам прочел оба тома – залпом. – Я рассмеялась, вспомнив, как папа читал Рабле.
– Да просто взять нечего было. Ты лучше «Москва и москвичи» почитай! У-у! Такая вещь, я тебе скажу… А чего гузки прижали? Девки, идите помогать матери. Кто пельмени лепить будет?
3
На кухонном столе с бледно-голубой столешницей, изрезанной ножом, под целлофаном томился большой колобок. Мама убирала катышки лишнего теста, насыпала рядом свежую муку.
Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел… Когда-то от моей бабушки Лиды должен был уйти колобок. Но он так и скис на горячем от летнего солнца подоконнике. Его вылепили специально для меня в пельменной столовой, где несколько лет работала моя бабушка. Никто, кроме меня, не верил, что колобок живой и укатится восвояси.
– Я буду катать.
Пошла мыть руки в ванной. А там – воды нет! Папа стоял, глядя на пыхтящий воздухом кран, и задумчиво чесал голову.
– А ну-ка, полей! Из чайника!
В чайнике воды оказалось мало и я, скупясь, медленно лила ее на руки папы. Их тыльная сторона всегда была сухой, и даже вода, казалось, не промокала папиных рук по-настоящему – струйки впитывались в кожу бесследно, словно в песок.
– Лей! Еще.
– А мы с уксусом пельмени будем есть?
– С уксуком.
– С «суксуком»! – из кухни поправила мама.
– А я как сказал?
– Ты – не так.
«Суксук» – мое слово и мама берегла его, как и многое из нашего детства, в памяти и в записях на страницах старого фотоальбома. Пельмени с уксусом мы с Наташкой ели даже маленькими – в слабой консистенции, под чутким и ревнивым контролем мамы. Считалось, что он помогает переваривать «тяжелое» вареное тесто.
– А, может, с майонезом? – предложила мама.
– Нет!!
Майонез – это чуждое, никак не связанное с нашим представлением о пельменях. Лишь только – с маминым еще советским «Провансалем», жидким, кислым, серого цвета, но почему-то замечательным в «Оливье». То же ревнивое отношение – и к сливочному маслу: оно ослабляло пельменный вкус и насыщало желудки слишком быстро, не дав насладиться трапезой в полной мере.
– Ну с суксуком, так с суксуком…
Мама взяла неглубокое блюдо и положила в него немного фарша.
– У-у, какой аромат! Слюнки текут!
Глубоко вдохнув его запах несколько раз, она задумалась, прищурив один глаз и плотно сжав губы, внимательно посмотрела на потолок, скорее, по привычке, так как люстра днем не горела, высоко подняла брови, затем аккуратно поставила тарелку на стол, встряхнула головой и, наконец, поймав чих, залпом выпустила его из себя. Так запуливают вверх пробку из бутылки с шампанским.
– Раз… два… три … – Мама чихала всегда семь раз – ритмично и смачно. Нам оставалось завидовать и повторять:
– Будь здорова… будь здорова… Бу-удь здоро-ва-а!
Папе я тоже говорила «будь здорова» – по привычке, так как в детстве считала эту фразу одним словом, без указания на мужской или женский род. Папа давно не обижался. Из таких же объединенных мною пожеланий были «спокононочи», «доброутро», «слехким-с-парком» и «мапа».
4
– Я буду катать.
– Катай. Мать, давай скалку. Дочь будет катать. А мы будем лепить.
