Перчатка, схороненная вместе с Пушкиным, имеет еще одно значение, первым приходящее на ум благодаря своей трафаретности: «Вот, друг, моя рука!» Или: «Я всегда с тобой!». Есть тут что-то комическое и наверняка уже бывавшее в мировой литературе.

О Вяземском есть у Лидии Гинзбург. Она же писала о жестах, но, скорее, как о социальном явлении, а не культурологическом. Жест дворянина, крестьянина и т. д.

Когда пишу, представляю придирки читателей – для одних суховато, для других наоборот. «Нет, зачем это слово? Уберите. – Наверное, говорит одна дама, мелко постукивая пальчиками. – А это? Где-то вы засушиваете, где-то, наоборот, начинаете трещать»… Так и вижу, как она говорит это. А что будет, если появится реальный читатель? Много читателей? Я бы, наверное, вообще бросила писать.

Не умею делать коротких и выразительных рассказов. Сюжеты не разрастаются, не оплетаются деталями и персонажами. Мне нужно много пространства, чтобы все переплелось, как надо.

По ТВ – документальный фильм об Э. М. Ремарке и М. Дитрих. Он страдал затяжными депрессиями, много пил своего кальвадоса, был очень одинок. И еще – он уже автор романа «На Западном фронте – без перемен». Дитрих он любил почти всю жизнь, вымаливая то преданность, то жалость, то брак, то пачку своих писем. В ней же – слезливой к неразродившейся коровке, безжалостность к Ремарку, его мукам, его тоске. Сюсюканье и – дидактичное молчание.

Чтобы описать такое состояние, не нужны прилагательные. Вещи лучше всего говорят о любви.

На литературном сайте «Решетория» выиграла конкурс «Что в имени тебе моем?». В номинации «Проза» победил мой автофельетончик. Среди поэтов первой признана Сюмере – девушка-фиалка, написавшая «Лампочку». Ее настоящая фамилия – Ротко. Маргарита Ротко. Какая она все-таки яркая, талантливая и самобытная! Быть с ней на одной строке – не слишком ли?.. Впрочем, что тут радоваться? У меня и соперников-то достойных не было… Проза на «Решетории» очень слаба.

Прочитала сейчас в предисловии к «Тропику рака», что Генри Миллер в этом романе – не тот Генри Миллер, который написал книгу. А в «Благостном распятии»? Иногда я представляю разговор с Миллером. Что я спрошу у него?

– А Мона? Она была?

Миллер, уже стареющий, очкастый – мелкие круглые диоптрии горят на свету и скрадывают зрачки маленьких умных глазок – мотает головой. Губы его, яркие и влажные, плотно сжаты. Но щеки уже смеются. Миллер сжимает рот, чтобы не прыснуть.

– Да ну!.. Вы шутите? Нет, нет… – Я не верю.

Он явно доволен. И смотрит на меня искоса, в дужку очков, мягко, как на человека, которого хорошо знает. Он, автор «Биг Сура», давно перезнакомился с нами, своими дотошными читателями, и вопрос о Моне слышит не впервой. И потому молчит. Он все сказал.

А я не жду объяснений. Я понимаю.

На самом деле, Мона была в жизни Миллера. Она и вправду достала денег на поездку в Европу. Но, вопреки ее уверениям в «Нексусе», не поехала вместе с Генри. Мона взяла деньги у Папочки и отправила мужа во Францию. Сама же осталась в Америке и, как пишет Миллер в «Тропике рака», болела и голодала там. И все время обещала приехать. Что было дальше с Моной, я не знаю. В «Черной весне» ее имя ни разу не упоминается. А «Тропик Козерога» еще не читала.

Миллер поражает легкостью повествования. Он не строит сюжет, он знает, что роман, будучи отражением жизни, должен показать и самое главное – что в судьбе человека не так много захватывающих дух поворотов. Жизнь – не вираж, не серпантин с отвесным склоном. В ней все неспешно. Судьба человека, его предназначение на земле очерчивается так же медленно, словно вся она – пазлы, собрав которые, увидишь ровную небесную лазурь с немногими белыми облачками или заплатами тучек, идущими из-за горизонта. И только внизу, далеко, далеко, близко к земле – можно различить склон горы с маленькой едва движущейся точкой. Эта точка и есть человек. И лишь опытный глаз художника, знающего все полутона одного не самого яркого цвета, может увидеть перемены и повороты, очередной виток однообразно ведущего вверх серпантина. И только он, автор, может позволить себе наводить диоптрии и разглядывать в деталях эту точечку, имя которой придумал сам. Наблюдение со стороны, а иногда и как будто изнутри ситуации или души человека, – и есть повествование в романах Миллера.

После общения на литературных порталах, после многочисленных чтений работ других литераторов и после, в общем-то, равнодушного принятия моих новелл – за немногим исключением, есть искренние отзывы заинтересовавшихся, в основном, немолодых людей, – я никак не могу разобраться кое в чем. Как и о чем нужно писать?! И стоит ли вообще это делать?

Сетевая литература в целом скучна. Читаю авторов и чувствую пустоту. Почему, когда беру в руки письма Пушкина или роман Набокова, мысли одна за другой скачут между авторских строк и мешают сосредоточиться – так скачут, что бросаешь книгу и бежишь к ноутбуку?

Сетевая литература, наоборот, высасывает последнюю энергию, она провоцирует апатию и раздражение, становишься равнодушным к слову, к труду, к себе. Такое ощущение, что открывать нечего и сказать нового тоже никогда не сможешь. Да и что такого сказать? Этим же вопросом задавался и Миллер. Он ответ нашел. В «Нексусе» пишет, что закончив роман для Папочки, понял, что не хочет писать о вымышленных людях, что его собственная жизнь и есть основной круг его литературных интересов. Его «Я» и стало главным литературным героем. То же с Буковски, отчасти с Довлатовым.

Я заметила, что все с большим удовольствием сажусь за эти записки. Мне нравится, как постепенно вырисовывается моя физиономия. Я не ставила перед собой цель раскрыться со всеми душевными трясками – не хочу перелистывать их потом, когда стану счастливее и спокойнее – мне лишь иногда тяжело бывает удерживать внутри себя сомнения по поводу моих творческих поисков и вообще путей, которых не ведаю. И дневник, видимо, помогает вовремя отрефлексироваться (как сказал бы Чарльз Буковски, «проблеваться»), раскидать по полкам кое-какие идеи и – все. Чего еще надо?

Сегодня по ТВ во «Встречах на Моховой» был Евтушенко. Он сказал: «Современная молодежь считает, что она никому ничего не должна. Даже своим современникам, погибшим в Афгане и в Чечне. Она живет так, как хочет жить. Никакой гражданской позиции у молодых литераторов нет». И еще: «Мы давно ждем большую книгу. Мы уже устали ждать ее, а ее все нет и нет…»

Мое поколение с удовольствием покорилось идеалам, не требовавшим от него никаких усилий. То-то Омар Хайям не залеживается на книжных полках! Вино, любовь, Эпикур и пр. И никому ничего мы не должны. Мы поколение, отдыхающее на развалинах старой страны, которую построили наши деды и родители. И почему-то считаем, что имеем право оставаться равнодушными, насмешливыми и алчными. Мы жадны до всего того, что не имели наши предки. Мы проедаем и пропиваем то, что, как нам кажется, не успели проесть и пропить они.

Растопыриваю хвост щеткой и ловлю попутный ветер под мои два тонких крыла. Так и парю, делая вид, что получается это легко и непринужденно. На даче нашли в предбаннике книжку про гороскопы, открыла на первой попавшейся странице и сразу наткнулась на фразу А. Блока. Дословно не помню. Он писал том, что, расставаясь с милым и до боли близким прошлым, его идеалами, человек, переросший все это, в первое время живет в сосущем вакууме и страдает от одиночества, – до тех пор, пока настоящее не заполнит его новыми, более важными и живыми потребностями и людьми. Оказывается, так бывает со многими и этим надо переболеть, как тифом.

Заглянула в дневники Аркадия Гайдара. Свою «Военную тайну», в том числе сказку про Мальчиша-Кибальчиша он написал в Хабаровске и, судя по всему, был в Биробиджане. Целый год жил на Дальнем Востоке, много путешествовал по его территориям, был в тайге, на озере Ханка и во Владивостоке. Лежал в больнице Хабаровска, о которой, если не считать удовлетворенности написанными строками о Мальчише, у него остались дурные воспоминания. Да и сам город не понравился: так, перевалочная база – одни приезженцы, другие – отъезженцы. О нашем городе всего строка: «Разговаривали с Титовым – об Амуре и Биробиджане…» Поставил многоточие. Ленивый до крайности по части дневниковых записей.