— Старость это, почтенный, старость. Мозг твой серым стал, вот тебе и мерещится счастье. В молодости его не было, а на старости хоть бы и явилось, так на черта оно…

— Может, и пригодится. Ты будто знаешь, какое оно, словно купался в его голубых лучах.

— А ты знаешь?

— Не знаю.

— Ну так и замолчи. Не будоражь людям души. Выдумал еще — голубые лучи. Счастье у каждого свое бывает, как и папаха.

— А у меня вот и папахи нет. Может, в ней бы отыскал счастье…

— В папахе что другое найдешь, только не счастье.

— Ты что это, собачий сын, насмехаться надо мной вздумал?

— А чего глупости говоришь?

— Глупее людей, чем в твоем роду, нигде не было, ослиное отродье!

— Что ты сказал?

— То, что слышал!

— Да я из тебя душу вытрясу! Правду говорят, дом вороны отыщешь по карканью.

— Сдержите их, люди! Что они, ума лишились? Где это видано, чтобы счастье искали в драке.

Два человека почтенного возраста и правда чуть не сцепились друг с другом. Не миновать бы беды, не вмешайся в их свару Мустафа:

— Очнитесь, люди! Вспомните, где вы находитесь. Хотя бы один день чтите память Али-Шейха.

Едва ли ссора улеглась бы от этих слов Мустафы, но тут вдруг подошел какой-то человек. Стройный, в белой черкеске с газырями из слоновой кости, в рубашке с застегнутым до самого подбородка воротом, на черкеске пояс кубачинской работы, на поясе оружие: кинжал и наган в кобуре; на голове белая чалма с красной лентой, красный башлык, лицо волевое, грустное, но благородное, широкие плечи, мужественная осанка, на ногах хромовые сапоги. Он вел на поводу белого коня, через седло которого был перекинут завернутый в бурку человек. Пришелец молча сделал знак, чтобы помогли снять ношу. Люди бросились к нему. Сняли бурку, положили на землю, развернули и… ахнули. На ней лежал бездыханный Абу-Супьян!..

Да, это был Абу-Супьян. Не только Мустафу, всех потрясло случившееся. Мустафа в душе укорял себя, что отпустил старика одного. «Ведь мог же послать с ним племянника, — думал он. — Не было бы тогда беды».

Мустафа обернулся к тому, кто привел белого коня с черной ношей.

— Его убили? — спросил сын Али-Шейха.

— Да. Вы знаете этого человека?

— Как не знать уважаемого Абу-Супьяна, он только перед заходом солнца распрощался здесь с нами!

— Я нашел его распростертым на молитвеннике у родника в Талгинском ущелье.

— О мусульмане! Убить человека во время молитвы! Что может быть подлее. Кто же его убил?

— Вот я бы тоже хотел это знать.

— Кто ты? — спросил настороженно Мустафа.

— Я Хасан сын Ибадага из Амузги.

— Что?..

— Ты Хасан из Амузги?

— Почему это вас удивляет? Да, я — Хасан из Амузги, к вашим услугам, приехал приветствовать почтенного Али-Шейха и пожелать ему доброго здоровья на много лет…

Люди окружили человека в белой черкеске. Мустафа готов был броситься на него и схватить за горло, но не дремал и тот, кто назвал себя Хасаном из Амузги. Стройный, легкий, готовый к отпору, он настороженно оглядел всех, попятился назад, и в мгновение ока в руке его уже был наган…

— Вы что, люди, рассудка лишились?! Не спешите. Разделаться с недругом никогда не поздно. В наших горах и без того немало людей погибает по недоразумению. Призовите-ка лучше на помощь рассудок. Не шутите, почтенные, и попросите сюда Али-Шейха. Он вам объяснит, кто я!

— Тебе, выходит, неизвестно, что уважаемого Али-Шейха уже нет среди нас?

— Что с ним? И его убили?

— Нет, он умер своей смертью. Мы сегодня похоронили его.

— О аллах! А кто же теперь несет бремя старшего в его роду?

— Я, Мустафа, его сын. А ты бы лучше сказал истину, кто ты есть.

— Я уже сказал вам, Хасан сын Ибадага из Амузги, вот кто я.

— Хасан из Амузги убит в Большом ореховом лесу, об этом нам сообщил его брат.

— Я так и думал. И давно он убрался отсюда?

— Кто?

— Тот, кто назвался моим братом? Трусливый шакал ему брат, а не я!

— Не больше часа назад. Он здесь долго не задерживался.

— Что ему нужно было у вас?

— Сначала мы хотели бы знать, что нужно тебе?

— Надеюсь, это о чем-нибудь скажет, — Хасан из Амузги сунул в ладонь Мустафы газырь.

Тот раскрыл ладонь и еще больше растерялся.

— Но точно такой же газырь дал мне и человек, назвавшийся твоим братом.

— Это не тот газырь, который должен был быть предъявлен. Да и нет у меня никакого брата! Это матерый волк — Саид Хелли-Пенжи, он украл у меня газырь с запиской. И ты, конечно, отдал ему коран с медной застежкой?

— Нет.

— Очень хорошо сделал. Рукописный коран твоего отца нужен мне сейчас, немедленно!..

— Нет его у меня…

— Как нет? А где же коран?

— Абу-Супьян попросил отдать ему, и я не смог отказать столь уважаемому человеку.

— Ты вручил ему его смерть!

— Нет, нет! Я и не думал об этом! — вскричал встревоженный Мустафа. — Прошу, не обвиняйте меня, я ни о чем не ведал. Хоть бы знать, кто его убил? Если ты Хасан из Амузги, ты должен знать, кто убил Абу-Супьяна. Мы отомстим. Я и четверо его сыновей! Говори — кто?

— Да что теперь говорить! Эх, не повезло же!..

— Кому не повезло?

— Мне. Опередил этот выродок, зверь двуногий.

— О ком ты?

— О том, кто назвался моим братом. Это он убил Абу-Супьяна.

— Кто «он»?

— Я же сказал — Саид Хелли-Пенжи. Прощайте, мне надо спешить. Передайте сыновьям Абу-Супьяна мое сочувствие. А вы, почтенные агачаульцы, запомните: пуля для Хасана из Амузги еще не отлита, не торопитесь меня хоронить. До встречи… Мустафа сын Али-Шейха, я бы сам отправился с тобой к сыновьям Абу-Супьяна, но мне очень надо спешить. Время дорого…

Да, это истинно был Хасан из Амузги, Хасан из древнего рода кузнецов. Недаром говорится, что первым человеком на земле был кузнец — имеющий дело с огнем.

— Хасан из Амузги, скажи мне, не скрыта ли тайна в этом коране? — спросил Мустафа.

— Ты угадал.

— И отец не открыл мне ее!

— Не упрекай досточтимого Али-Шейха. Значит, так было надо. Будь здоров! И вам долгих лет, почтенные! Хасан сын Ибадага из Амузги вам этого желает.

И он ушел, ведя на поводу свою белую лошадь, и оставил растерянными еще более взволнованных агачаульцев. Столько всего обрушилось на них за день. И разобраться трудно. События вроде и не связаны между собой, а если вдуматься, все скручено в один узел.

Хасан из Амузги, сын кузнеца, окончил кубачинское медресе, потом реальное училище. Он знал арабский и русский языки, а в кузне бакинских рабочих, как говорили его сородичи, выковал себя до полной силы. Хамшари — друг по несчастью. Так бедняки бакинцы называли людей, приезжающих к ним на заработки. Нефтепромышленники драли с пришлых хамшари семь шкур. Потом добытый кусок хлеба застревал в горле. Так было, пока возмущение униженных не вырвалось наружу, пока все бедняки не сплотились и не восстали в едином порыве против дворцов и их владельцев. А рабство на этих кустарных нефтяных промыслах Кавказа, по утверждению некоего паранга,[7] доходило к тому времени до таких пределов, что человека там поистине превращали в тягловый скот. Жизнь была подобна аду: по семьдесят — восемьдесят душ обитали в одном грязном бараке, в темноте, в сырости, в холоде. Болезни уносили сотни жизней. Нищета была непередаваемая, а штрафы росли и росли. Драли их за все: за медлительность, за курение во время работы, за поломку колеса, за обрыв приводного ремня… Работали люди по колено в грязи, чаще босые или в лаптях из сыромятной кожи, которые от сырости растягивались до невероятных размеров, отчего ноги тяжелели, а тепла никакого не было. Колеса на вышках крутили и люди и лошади, умирали тоже и люди и лошади. А саваном людям служили бязевые кушаки, которыми были обмотаны латаные-перелатаные бешметы.