– Вот и смерть моя наступила! – подумал он и склонил свое измученное болезнями тело в сторону иконостаса, невидимого из-за пожарища. Некому было помочь последнему удельному владыке: в тереме не было ни души! Стоя на коленях, князь Олег громко и истово молился. Постепенно его голос затихал: подошла беспощадная смерть от угарного удушья…

В мгновение ока город был захвачен врагами и подожжен. Несчастные жители даже не успели опомниться, как были почти поголовно перебиты. Даже детей степные хищники умерщвляли с невероятной жестокостью, словно избавляясь от свидетелей своих злодейств. Снег по всему городу почернел и покраснел от крови.

Часть вщижан попытались спастись в ближайшем лесу на пути к княжеской усадьбе-пасеке. Но когда они выбежали на опушку, где стоял дом пасечника, управлявшего здешним княжеским хозяйством, их со всех сторон окружили монгольские всадники. Они не щадили никого. Вопли и стоны умиравших были слышны за несколько верст. Кровавую лужайку так и назвали потом «Рудня» в память о безжалостной массовой резне.

В это же время захватчики, овладев всей городской крепостью, окружили каменную церковь и попытались ворваться в нее. Но прихожане накрепко затворили железные ворота и решили не сдавать свой последний оплот.

Священник и дьякон в праздничных ризах продолжали торжественное воскресное богослужение.

– Молитесь, мои дети, – спокойным уверенным басом промолвил отец Прокопий. – С нами Господь! Да услышит Он наши молитвы и воздаст нам!

– Господи, помилуй! – троекратно пропел церковный хор, и прихожане стали громко славить Бога, вымаливая спасение от неведомых, ужасных врагов.

Монголы подкатили к церкви особые осадные тараны, которые они везли на всякий случай с собой. С первых же ударов церковь закачалась и дрогнула, обдав нападавших кирпичной пылью и камнепадом. Враги настойчиво продолжали сокрушать прекрасное здание. Они еще больше ожесточились, услышав пение молившихся в храме. Наконец, после особенно сильного удара, церковь покосилась и с шумом рухнула, задавив своими сводами всех, кто находился внутри. Пострадали и захватчики. Каменные балки обрушились и на стенобитные машины, придавив своей тяжестью около двух десятков монголов! Их товарищи, услышав шум и вопли, кинулись расчищать завал, но помочь не смогли ничем: из-под обломков боевых таранов удалось извлечь только одни трупы. Их сложили на открытую повозку и отправили к усадьбе-пасеке покойного князя, где в большом доме управляющего расположились главари монгольского войска.

Уничтожив всех, кто мог оказать сопротивление, степные воины разбрелись по всему городу. Одни обирали и грабили трупы, другие поджигали уцелевшие дома и постройки, подливали горючую смесь на бревенчатые стены крепости. Особый отряд воинов с большими глиняными горшками обходил разбросанные по всем улицам трупы. Монголы вскрывали брюшину покойников и извлекали оттуда белый нутряной жир – их знаменитое горючее зелье! В плен были захвачены только женщины. Из них отобрали два десятка самых молодых и красивых и повели к лесной княжеской усадьбе. Остальных же на глазах уводимых безжалостно перебили своими кривыми мечами, побросав трупы в пропитавшийся пеплом и кровью снег. Напуганные женщины, крепко связанные монгольскими веревками, быстро следовали за всадниками, тащившими их своими длинными волосяными арканами.

Среди несчастных, плакавших, потерявших всякую надежду на спасение вщижанок, шла и молодая красивая купчиха Василиса, муж и сыновья которой были в отъезде на далекой чужбине. Она всячески подбадривала отчаявшихся баб, стараясь их успокоить.

– Не плачьте бабоньки, – говорила она. – С нами Господь, если мы еще не испили из смертной чаши!

– Куда же волокут нас эти лютые враги? – спросила ее, размазывая слезы на грязном лице, белокурая четырнадцатилетняя красавица Влада, невеста княжеского управляющего пасекой.

– Не знаю, – ответила Василиса, – наверное, в свой плен. Но помолимся Господу, чтобы отвратил от нас жестокую напасть!

Наконец конвоиры подвели измученных пленниц к крыльцу усадебного дома. Здесь они оставили их ненадолго под охраной здоровенных, зверского вида воинов, а сами отправились на дележ награбленного добра.

В большой просторной избе за столом сидели монгольские полководцы и слушали отчет своего «денежника» – китайца Цзян Сяоцына. Тот быстро перелистывал пергаментные страницы толстой книги, исписанной мелкими иероглифами.

– Серебра…четыре мешка, да меди…пятнадцать мешков…, – он остановился и посмотрел на военачальников. – А вот куда же девать этот мелкий хлам? – Китаец опустил руку, достал из-под скамьи мешочек и высыпал на стол целую кучу розовато-серых шиферных пряслиц. Из другого же мешка он извлек груду стеклянных браслетов и показал их темникам.

– Что это такое? – спросил Урянх-Кадан.

– Судя по словам этих бестолковых урусов, это – их мелкие деньги! – улыбнулся «денежник».

– На кой шайтан они нам? – пробормотал Бури. – Выбрось этот мусор подальше!

– Подожди-ка, – остановил его Урянх-Кадан. – Заберем стекляшки: еще пригодятся. Но кругляки эти никому не нужны!

– Ну, что ж, – усмехнулся ученый китаец, – тогда я вычеркиваю этот мусор из свитков денежной книги!

– Вычеркивай! – кивнул головой Бури и засмеялся. – Хватит нам тут белого серебра и красной меди!

И довольные полководцы, похлопав по плечу своего финансиста и вызвав охрану, отправили его с захваченным добром в обоз.

Вдруг за окнами раздались громкие женские голоса, плач и причитания.

– О, славное дело! – обрадовался Бури. – Молодцы наши верные воины: добыли нам на потеху баб-урусок!

Он засмеялся и вышел на крыльцо. Урянх-Кадан остался сидеть на скамье и о чем-то напряженно думал.

– Эй, вы! – крикнул Бури стоявшим около связанных женщин охранникам. – Ведите-ка, молодцы, сюда этих красоток! – Он указал ладонью правой руки на жену убитого гончара Руту, стоявшую в обнимку с тринадцатилетней дочерью, и, возвращаясь назад в избу, добавил. – Да кликните-ка сюда всех начальников тысяч и сотен!

Как только все военачальники собрались в усадебном доме, темники приступили к своему излюбленному и обязательному после взятия каждого крупного населенного пункта обряду: общему надругательству над пленными женщинами. Сначала сами Урянх-Кадан и Бури при всех, прямо на столе, под восхищенные крики своих подчиненных жестоко изнасиловали мать и дочь, а затем таким же образом поступили и тысячники. Когда же оскверненные и замученные женщины потеряли сознание, верные рабы, крепко державшие их за руки и ноги, раскачав, бросили бездыханные тела в угол, а сами отправились за другими жертвами. Постепенно на смену военачальникам подходили все новые и новые монгольские воины, попеременно насилуя несчастных вщижанок.

Груда сваленных друг на друга обнаженных тел все росла… А на улице выстроилась целая очередь желавших проявить свою мужскую силу злодеев.

Неожиданно дверь в избу широко распахнулась, и в светлицу, растолкав толпу, ворвался не по-монгольски высокий и стройный воин, одетый в необычно богатый тулуп из хорошо выделанной и раскрашенной коричневой краской овчины. Он с достоинством подошел к столу и, не глядя на лежавших беспомощных жертв оргии, слегка поклонился отдыхавшим полусонным темникам.

– Мир тебе и слава, Болху-Тучигэн! – крикнули те в один голос и подскочили со скамьи. – Жизнь, процветание и власть повелителю сотен туменов!

– К счастью своих рабов, великий полководец жив и здоров! – усмехнулся посланец Бату, глянув на стол: здоровенный монгол, напуганный властным видом нежданного гостя, стоял в растерянности без штанов у ног своей жертвы, являя собой жалкий и беспомощный вид…

Вся изба задрожала от громкого и хриплого хохота. В углу зашевелились очнувшиеся несчастные.

– Ладно. Теперь к делу! – произнес, уняв смех, гонец. – Вот вам приказ непобедимого повелителя: нынче же, без промедления, идти на север! Ни одного полета птицы на задержку! Следуйте за мной!