– Ты имеешь в виду моего кузена, – сухо заметил Тьер.

– Простите меня, мой господин, – сказал Кенмаркок, – я слишком много говорю.

Мари не могла сказать, почему ей не давало покоя то, что сказал клерк. Потом она мысленно несколько раз перебирала услышанное, но всегда с таким чувством, словно она что-то запомнила неправильно или что-то было недосказано – иначе она не испытывала бы такого беспокойства. Но решить эту задачу не удавалось, и она выбросила ее из головы, сосредоточившись на трудах Великого поста.

Вечером Вербного воскресенья замок был полон народа. Из всех концов Бретани вассалы Хоэл а съезжались поздравить своего сюзерена и присоединиться к празднеству в рейнском соборе. Мари была удивлена, когда герцогиня выкроила в своих хлопотах время, чтобы вызвать ее к себе в покои. Придя туда, она удивилась еще больше, застав Авуаз за разговором с Сибиллой и швеей Эммой.

– А вот и ты, милая! – воскликнула Авуаз. – Я хочу, чтобы, ты примерила вот это платье.

Мари недоуменно воззрилась на прекрасное платье темно-зеленого цвета. На нем было золотое шитье по лифу и вдоль длинных рукавов от локтя до середины кисти, – а на боках его скрепляли золотые пряжки.

– Оно для меня слишком великолепное, – сказала она. – И я в трауре.

Она действительно снова надела старое черное платье, которое носила в монастыре. Даже герцогиня не могла наложить на это запрет, поскольку платье надевалось в знак траура по отцу.

– Мари, – строго сказала герцогиня, – ты не поедешь в Париж в этой отвратительной черной тряпке. Я это запрещаю. Ты – наследница поместья, из-за которого мы с Хоэлом идем на немалые хлопоты, и ты поедешь туда в таком виде, который бы полностью соответствовал случаю, или не поедешь вовсе.

– Поеду в Париж? – изумленно переспросила Мари.

– Поедешь в Париж, чтобы увидеть короля, – подтвердила герцогиня. – Король Филипп согласился рассмотреть наше дело. Мы встретимся в Париже на Троицу. Но ты ни в коем случае не поедешь в этом старом черном платье. Это ты наденешь ко двору, а на дорогу я заказала тебе еще платья. Эмма сможет переделать их, если понадобится.

Сибилла захихикала:

– Посмотрите, как она пытается сказать «нет»!

– Да, – сказала Мари, краснея и смеясь. Сердце у нее трепетало от волнения. Поехать в Париж, увидеть короля Франции! Это казалось частью волшебной сказки. – Ох, моя госпожа, спасибо вам!

—Она иногда ведет себя совсем как нормальная девушка, правда? – заметила Сибилла.

– Только редко, – откликнулась герцогиня.

Вечером пасхального воскресенья Жюдикель молился в часовне Святого Майлона, когда нежно звякнул колокольчик.

Великий пост оказался трудным. К нему приезжали для разговора представители реннского епископа, которые подробно расспрашивали относительно костров и других проявлений поклонения демонам. Он и правда не смотрел на это с таким осуждением, как церковные власти, считая данью вежливости прежним обитателям этих земель, а не работой дьявола. Он смог поклясться, что никогда не благословлял ни одного костра, зажженного в честь какого бы то ни было волшебного создания, но сомневался в том, что епископ этим удовлетворится. После исчезновения Тиарнана он потерял уверенность в собственных взглядах на что бы то ни было. И на сухие, нетерпеливые вопросы епископских представителей ему было отвечать крайне трудно. Он считал вполне вероятным, что эта Пасха в часовне Святого Майлона окажется для него последней, что его изгонят из часовни и переведут на малозначительное место в каком-нибудь монастыре. И возможно, именно этого он заслуживает.

Сама Пасха выдалась исключительно благостной. Он совершил бдение в Светлую субботу, а в полночь, один в часовне, зажег пасхальную свечу и пропел канон, гимн радости в честь той минуты, когда вся мрачная неизбежность старости, смерти и гибели невинности низвергается, а силы зла сами работают на свою погибель. Когда утром встало солнце, он вышел из часовни на опушку леса, где цвели примулы, ветреницы и душистые фиалки. Листья на деревьях только начали развертываться, перекликались птицы. И на него снизошло умиротворение. Что бы с ним ни случилось, как-бы он ни заблуждался, он все равно может положиться на Бога.

Как было заведено, на пасхальную заутреню пришли многие из тех, кто обращался к нему в течение года, и он радостно отслужил мессу. Многие верующие принесли еду, и после окончания литургии они все сидели на траве перед храмом и ели, пили и разговаривали, радостно смеясь, потому что пост закончился и им снова можно было есть яйца и мясо. Жюдикель поставил козье молоко и сыр и последний горшочек летнего меда. Это было чудесно.

Пасхальным вечером он чувствовал счастливую усталость после бдения и долгого дня и с удовольствием предвкушал тот момент, когда ляжет в постель. Когда звякнул колокольчик, он решил, что это еще кто-то из верующих пришел его поздравить, и повернулся от алтаря с приветливой улыбкой. Но это была незнакомая молодая крестьянка с младенцем, завернутым в одеяло.

– Господь с тобой, дочь моя, – сказал Жюдикель. – Чего ты хочешь?

Она опустилась перед ним на колени и коснулась лбом пола.

– Вы отшельник Жюдикель? – спросила она. Когда он кивнул, она проговорила: – Святой отец, в лесу неподалеку отсюда умирает человек. Я молю вас, ради милосердного Хри-с га, придите и сделайте для него, что можно.

Жюдикель взял из своей хижины фонарь и сумку с хле-бом, вином и миром, а когда узнал, что женщина весь день не ела, отдал ей остатки праздничного обеда, после чего они имеете направились в лес.

– Ты знаешь этого человека, дочь моя, – спросил Жю-дикель, – или ты нашла его случайно?

– Я его искала, – ответила она. – Он... мой друг. Когда-тл я собиралась выйти за него замуж.

– Но не вышла.

Он посмотрел на ребенка у нее на руках.

– Нет, – подтвердила она. – Мне... не позволили. Я вышла замуж за другого.

Мужчина оказался в чаще леса примерно в двух милях к юго-западу от часовни. Он лежал в шалаше, построенном из прутьев и веток, на завшивевшей подстилке из оленьей шкуры. Одеялом ему служила еще одна изорванная шкура. Он был грязный, обросший, одетый только в штопаную рубаху из мешковины. Перед шалашом горел костер, рядом с ним стояла чашка со свежей водой. Дерюжные штаны, еще не просохшие после стирки, висели на кусте. Жюди-кель решил, что весь этот уход начался совсем недавно, когда его нашла женщина. До этого мужчина лежал больной уже довольно долго. Лицо у него осунулось, губы обметало язвами, живот вспух от голода. Когда они пришли, свет фонаря разбудил его и он открыл глаза. Под спутанными волосами темные глаза ярко горели.

– Что это? – спросил он у женщины.

Она бережно положила ребенка к теплу костра и, подойдя к мужчине, встала рядом с ним на колени.

– Это отшельник, – сказала она ему. – Я привела его от часовни Святого Майлона. Пожалуйста, поговори с ним.

Мужчина перевел свой жаркий взгляд на Жюдикеля.

– Убирайся! – приказал он.

Жюдикель встал на колени напротив женщины и дотронулся до лба больного. Как он и думал, тот пылал в жару.

– Мне кажется, что твое имя Эон, – сказал Жюдикель. – Давно ты болеешь?

– Слишком давно! – торжествующе объявил Эон. – Даже если ты побежишь к кому-то из владетелей и скажешь, что наконец поймал грабителя, я все равно умру к тому времени, когда за мной придут. Я умираю и иду в ад, но я отправлюсь туда по своей воле, а не по герцогской.

– Я никуда не собираюсь бежать, – отозвался Жюдикель. – То, что я тебя здесь видел, останется между мной, тобой и Богом. Но эта женщина твой друг, и она тревожится за тебя. Из уважения к ней тебе следует хотя бы поговорить со мной, прежде чем прогонять.

Эон замялся и посмотрел на женщину. Та горячо кивнула, и он вздохнул.

– Это ничего не изменит, – сказал он ей, – но ради тебя... Она улыбнулась и поцеловала его в лоб, а потом вернулась к костру и взяла ребенка, который начал плакать.