Послушно, но уже не смиренно, составлял он списки награбленного и, делаясь всё более бесстрастным, хмуро наблюдал за кончиком пера, подчеркивающим то, что следовало перенести в кладовые епископа…
Ненависть!
Имя нового чувства определилось после сдачи Мо, когда на пыльной улице, среди сгоревших домов и трупов людей, умерших от голода, Монмут решал судьбы тех, кто остался жив… Монахов привели последними. И даже те, кому уготовано было повешение, пали на колени, моля о милости для этих троих. Сами же они ни о чём не просили и не было ничего героического в этих трёх человеческих остовах, еле держащихся на ногах… Если бы не взгляд.
Так смотрел когда-то прежний епископ Бовесский, когда говорил о своём понимании смирения. И смертельно уставшеё лицо Монмута дрогнуло. Что-то беспомощное промелькнуло в его глазах отголоском последнего крика о милосердии.
«Я благословлю службу тебе, если ты их помилуешь», – подумал преподобный, задерживая дыхание, чтобы не спугнуть готовые сорваться с губ Монмута слова.
Но тут вперед вылез Кошон со своими обычными речами об оскорблении королевского величия, и момент был упущен.
– Делайте с ними то, что считаете нужным, – поморщился Монмут, разворачивая коня.
Суд закончился. А в душе преподобного не осталось ничего, кроме пышно цветущей ненависти. «Ненавидеть, значит признавать в другом существование наихудших пороков. Признавать это, значит желать отомстить за всё сотворённое зло. А предаваясь отмщению, становишься таким же, ненавидимым… Что ж, я и стану! Милосердие и сострадание защитить себя не могут, но кто-то должен противостоять этому злу!»… Экуй в последний раз вспомнил слабую улыбку монсеньора де Летра и его слова о прощении и понимании, и в последний раз улыбнулся своим давним, наивным убеждениям. Больше он это вспоминать не будет! Он всё решил, и безжалостно растоптал в своей душе то, что могло принести ей мир и спасение.
С тех пор, бесстрастный и хмурый, Экуй ждал только подходящего случая. О делах Кошона с герцогом Бургундским он знал только в общих чертах, потому что вплотную к этим делам не подпускался никто. Но, когда епископ послал его за картами и документами, отложенными в специальный походный сундучок, Экуй сначала просмотрел их сам, а потом, ни в чём не сомневаясь, свернул и положил в карман всего один листок, исписанный рукой Кошона. Даже если пропажу заметят, всегда можно сказать, что листка этого и не было. И пусть докажут, что он его взял! Берут обычно то, что нужно, от чего можно получить выгоду, а какая может быть выгода от этого листочка секретарю епископа – члена королевского совета, обласканного всеми правителями, кроме одного, весьма сомнительного, служить которому сейчас совсем не выгодно? Нет, Кошон своего секретаря в краже не заподозрит. Скорее подумает, что листок затерялся во время маленького происшествия по дороге в Амьен, когда его карета завалилась на бок. Тогда много вещей рассыпалось…
А дальше… Дальше оказалось ещё проще!
Как только стало известно, что монсеньор епископ собирается хлопотать о сдаче Кротуа и снова собирается в дорогу, Экуй купил у знакомого лекаря снадобье, от которого слёг, как будто, в горячке. Охая и морщась, он пообещал Кошону догнать его, как только почувствует себя лучше. Но, едва весь епископский кортеж скрылся из вида, преподобный поднялся и стал собираться сам. Свою походную суму он набил всяким ненужным тряпьём, чтобы выглядела соблазнительно наполненной, надел заметный зеленый плащ с гербом епископа поверх теплого, неприметного, серого, и, дождавшись следующего дня, выехал из городских ворот, стараясь казаться совсем больным, и в такое время, когда его могло увидеть, как можно больше народу.
Проехав несколько сот лье, Экуй сбросил зеленый плащ, закопал подальше от дороги тряпьё из своей сумки, а саму сумку, надорвав и измазав кровью из безжалостно надрезанной руки, бросил рядом с плащом. Притоптал вокруг землю так, как это бывает на месте драки, а потом, взобравшись на коня, поскакал в сторону Бурже, моля Господа о том, чтобы оберёг от шатающихся наёмников и обнищавших крестьян, чьей жертвой должен был считать его отныне епископ Кошон.
– Сударь.., сударь, очнитесь! Кто вы такой, и что вам угодно?
Голос заставил Экуя вздрогнуть. Средних лет дама, явно из числа фрейлин герцогини Анжуйской, смотрела на него вопросительно и сердито. Кажется, он заснул, дожидаясь внимания к свой персоне, и теперь выглядел не понимающим, где и зачем находится.
– Простите… Я слишком долго сюда добирался.., – пробормотал Экуй.
Вытащил из-за пазухи драгоценный листок, уже изрядно измятый, и протянул фрейлине.
– Прошу вас, мадам, отдайте это её светлости. Если герцогиня захочет меня после этого принять, я дождусь и всё о себе расскажу. Если нет – ждать мне больше нечего и называть себя незачем.
Он проводил глазами листок, уносимый фрейлиной, и впервые за всё последнее время, подумал, что сведения, ради которых так рисковал, могут здесь никого не заинтересовать. Или понадобятся более подробные разъяснения о делах Кошона с герцогом Бургундским, дать которые он бы не смог, даже при полной готовности вспомнить каждое услышанное слово. Преподобный принялся в тысячный раз перебирать в уме всё то, что затвердил по дороге, пока восстанавливал в памяти дела Кошона за последний год, но не успел перечислить и половины, как вернулась фрейлина, которой он передал листок.
– Её светлость желает вас видеть.
Экуй поднялся, чувствуя себя, как гребец на судне без парусов, чьи движения определяются звуком барабана. Сейчас барабаном было его сердце.
– Герцогиня примет меня лично? Одна?
– Не заставляйте себя ждать, сударь. Её светлость свободным временем не располагает…
В комнате, куда привели преподобного, были соблюдены все меры предосторожности. Мадам Иоланда стояла возле приоткрытого окна, а от неизвестного посетителя её отделял широкий стол и, стоящий перед столом, важного вида рыцарь, чей настороженный взгляд не вызывал сомнений – своё дело телохранителя рыцарь знает очень хорошо. Но Экуй всё равно мысленно усмехнулся. На службе у Кошона он имел удовольствие общаться с итальянским наёмником, которого специально вызвали для «деликатных поручений». Чувствуя превосходство над смиренным монахом, этот ломбардец щедро делился секретами своей профессии и с откровенным удовольствием, давал советы «на всякий случай», который всегда может произойти в это непростое время. Поэтому-то, оценив принятые против себя меры предосторожности, преподобный невольно прикинул, что, будь он наёмным убийцей, ему не составило бы труда усыпить бдительность рыцаря тихим разговором о деле, ради которого он пришёл, потом нанести внезапный, рассчитанный удар кинжалом в шею, а потом, пока герцогиня, отрезанная от выхода столом, будет звать через окно подмогу, убить и её…
Но Экуй не был убийцей. Он был человеком, доставившим сведения, в нужности которых, всего минуту назад, сомневался. Теперь же, увидев, что принимают его при такой малой охране, быстро сообразил – его сведения не просто важны! Они ещё и настолько секретны, что герцогиня, даже рискуя оказаться лицом к лицу с убийцей, удалила из комнаты всех лишних, включая свою охрану, и оставила только этого рыцаря, который, видимо, в курсе всех дел…
– Ваше имя, сударь, звание и имя господина, которому вы служите, – отрывисто, словно отдавая приказы, произнес рыцарь.
Монах низко поклонился.
– Преподобный Гийом Экуй из Бове. Мой отец служил оруженосцем у мессира де Шартье. Погиб при Азенкуре. Как младший сын, я принял сан и поступил на службу к епископу Бовесскому. При монсеньоре де Летра состоял чтецом, при нынешнем епископе – секретарь. Эти записи я выкрал из его бумаг.
На последних словах Экуй протянул руку, указывая на измятый листок в руках герцогини, и заметил, как напрягся, при этом его движении, рыцарь, и как откровенно и твёрдо взялся он за рукоять своего меча.
– Я хочу знать, для чего вы это выкрали? И как пробрались в Бурже, учитывая, кому служите? – подала голос герцогиня. – Сюда не все наши друзья попадают вот так, запросто.
