– Сколько личностей у нее обнаружено? – Коул все еще пытался построить план действий, пытался понять, что его ждет и с чем он имеет дело.
– Три, включая ее. – Задумавшись на мгновение, ответила Энни.
– Так… я увидел три… тени… но со мной разговаривали только две. – Коул постучал пальцами по столу. – А с ней, с самой Джилл вообще возможно поговорить?
– Не знаю. У нее были попытки суицида, но они были вовремя пресечены, да и лекарства вроде помогают. Так… – Энни оборвалась на полуслове. – Ты говоришь их три?
– По крайней мере, я столько увидел. Знаешь, мне нужно поговорить с ней в тот момент, когда она попытается убить себя. – Коул встал и направился к выходу, погрузившись в свои мысли.
– Но… – Энни привстала, желая продолжить разговор, чтобы понять, что у него на уме.
– Я буду с ней все время, которое смогу. Сделай по возможности так, чтоб мне не мешали. – Коул задумчиво осмотрел кабинет еще раз, перед тем, как покинуть его. – Или зови меня.
– Ладно, я приложу все усилия, Коул. – Энни была в замешательстве, но внутренний голос подсказывал ей, что он единственный, кто может помочь Джилл.
Давно она не встречала таких людей, как Коул. Энни верила ему, это чувство было ей хорошо знакомо, но теперь доверяя пациенту, она ощущала себя так, словно не Энни делает снисхождение к нему, а наоборот, пациент, доверяя ей, делает для нее снисхождение.
Это чувство не покидало ее и поздно вечером, когда она, просматривая свои любимые черно-белые фильмы, пила горячий чай. И когда дуновение ветра раздвинуло шторы, ей показалось, что на подоконнике сидит и курит Коул, загадочно улыбаясь.
Когда с небес спустилась ночь и пациенты, даже самые буйные, крепко спали под дурманом лекарств или без него, в глазах Коула еще отражался слабый свет из коридора. Лежа на кушетке, Хоки устало глядел в потолок. Если бы он мог плевать на два метра высоту и если бы сильно хотел, Коул бы непременно этим занялся, но не от безделья, а от сильного желания отвлечься, хоть на секунду забыться.
– Господи… помоги мне. – Сорвалось с его губ.
Он с силой сжал челюсти, мышцы вздулись на его лице. Коул со всей силы сжал одеяло в кулаках. Впервые Хоки чувствовал, что он может быть кому-то нужен, что он нужен сам себе, что его способность видеть их может быть хоть раз в его жизни не проклятьем, а даром, который и есть его предназначение. И впервые, он был так не уверен в себе.
Парадокс, когда человек становится в чем-то, по-настоящему уверен, в голову закрадываются такие сомнения, о которых он раньше ни на секунду не задумывался. Уверенность делает страх ошибки сильнее, он становится почти материальным, его кажется можно почувствовать в воздухе, ведь гораздо неприятнее ошибиться, когда был уверен на все сто процентов.
– Я не знаю… направь меня… хоть кто-то, кем бы ты ни был… – Он говорил негромко, словно медленно вырывал эти слова из груди.
По его щекам покатились молчаливые слезы. Лицо Коула исказилось в гримасе боли, но болели только слезные железы, он буквально выдавливал из себя слезы, и это приносило слабое облегчение в его бессилии.
Каждый день солнце заходило и всходило с одних и тех же сторон. Каждый раз одни и те же лучи тянулись, как одинаковые дни и ночи его жизни. Но каждый раз, смотря на огромный глаз солнца, Коул видел, что-то новое и улыбался. Каждый раз, что-то менялось, там за облаками. А дни его не менялись, одно и то же чувство безразличия давило ему на грудь, будто попытки солнца были тщетны и, как бы оно не цеплялось лучами за этот мир, за душу Коула, оно не могло ничего изменить. Но, что-то в душе, может генетическая память предков, их древнее, неосознанное преклонение перед великим светилом, заставляло его думать о жизни, к которой потерял интерес и улыбаться, глядя на солнце.
Сейчас же он не спал, смотря на луну, блеклое отражение дневного величия солнца, которое никогда не менялось и осознавал, что нашел то что искал, не в солнце и не в себе, а в таких постоянно разных глазах, которые в этом огромном мире, каким-то чудом оказались рядом. Его рассудок не мог понять, как такое возможно, но его душа сразу все поняла. И казалось, что все не так плохо, как есть на самом деле, что все просто не может быть так плохо. Что, возможно, он просто еще не понял, не привык к тому, что хорошее не просто может быть, а оно совсем рядом. А источник его, молчаливо каждый день сидит в углу, безучастно смотря сквозь материю, не осознавая какую силу, содержит в себе, и какую силу разбудил в душе Коула.
Иногда же ему казалось, что он наивно как ребенок радуется новой игрушке, пройдет время и игрушка потеряет былую ценность. Она изменится навсегда, потеряет ауру, а может, изменится он, ослепнет, и не увидит этот ореол, который радовал его детские глаза. Прожитые жизни говорят, что это правда, но никто не может ответить, зачем мы живем. Ради того, чтобы слепнуть? Или ради того, чтобы сохранить свои детские глаза?
Чтобы их сохранить, надо быть хоть чуть-чуть наивным. Тогда жизнь бьет больнее и чаще, но не закономерная ли это плата за то, чтобы видеть эту силу, заставляющую улыбаться? Спросите у слепого, что бы он отдал за зрение, какую боль бы стерпел? Спросите у «серого» человека, с серой жизнью, чтобы он отдал, чтобы стерпел за то, чтобы видеть детскими глазами?
Ответ очевиден для каждого, и тут не надо искать слепого или «серого». Жизнь, выбивая из нас наивность, все же оставляет улики. И мы их видим, но не замечаем, думая об очередном ударе.
Коул на секунду закрыл глаза и представил ее. Что в ней такого, спросил он у себя. Нельзя сказать, что она понравилась ему из-за каких-либо внешних данных, ведь он даже не видел ее лица, лишь жуткую гримасу теней. Но тот свет, идущий от ее глаз, оживил его душу, и ему все равно как она выглядит. Хоки видит ее детскими глазами. Но боль в ее глазах, не позволяет спокойно даже думать о ней.
Что бы им вдвоем удалось выжить, кто-то должен лишить себя детских глаз, и смотреть на серый мир, чтобы видеть тени, прячущиеся за яркими красками. Чтобы защитить того, кто будет освещать для него серый мир.
Под утро Коул окончательно принял решение, разобравшись в мыслях. Пусть он наивен, пусть Хоки сошел с ума, но отступать он не будет, даже если Коул выбрал неправильный путь, он уже не свернет, возможно, ему придется умереть, но это не заставит его отказаться от выбранного пути.
Наутро дежурная медсестра в конце отчета сообщила Энни, что Хоки плохо спал, возможно, из-за общения с Джилл. Энни задумчиво покачала головой и отпустила дежурную.
Утром за завтраком в общей столовой, Коул сидел так, чтобы видеть лицо Джилл. Она сидела за противоположным столиком и задумчиво ворошила ложкой густую кашу.
После завтрака всех вывели на прогулку. Ухоженный дворик за белой каменной стеной, обильно засаженный зеленью, был довольно романтичным местом, если не учитывать тот факт, где он находится, и кто по нему гуляет. За зелеными насаждениями ухаживали как персонал, так и некоторые больные, которые таким способом коротали свое время. Единственное дерево напротив окон холла, на котором Коул ожидал появление синички, пока все его мысли не заняла Джилл. Старый дуб, раскинув могучие ветви застывший в грозном приветствии, возможно, был старше здания лечебницы.
На первый взгляд люди находящиеся здесь разительно отличались по психическому состоянию, мировоззрению, возрасту и другим параметрам, по которым люди разделяют друг друга. Но на самом деле это была группа людей, каждый из которых считал себя более нормальным, чем остальные, а прожитую жизнь оригинальной и неповторимой. Но все было куда прозаичнее, ведь больной, не всегда способный самостоятельно нормально сходить в туалет, от которого родственники, в силу тех или иных причин, просто избавились, отдав на попечение лечебницы, ничем принципиально не отличался от сотрудника данного учреждения, которого забыли даже самые близкие люди. Нельзя говорить, что все судьбы здесь были похожи, но контингент, собравшийся здесь, можно было разделить на подобные группы, в которые можно было собрать людей со схожими жизненными линиями. Были, конечно, и оригиналы. Но это место будто притягивало искалеченные души, собирая их в одном месте, словно кунсткамера.
