– А ведь мы всем классом с таким благоговением относились к твоему роману с Колесниковым! Как же, десятиклассник, на машине ездит – и нашу Ленку Анфимову любит!..

– Только к машине вы и испытывали уважение, – улыбнулась Лена. – Глупые все были… Сейчас у мужа автобус целый, ну и что?

– Н-да-а… – протянул Служкин. – Как-то всё это… Вроде бы когда-то огромное значение имело, а оказалось – ерунда. И остаётся только грустно шутить. Ты же самая красивая девочка в классе была… Все думали, что ананасы в Париже кушать будешь…

Лена чуть покраснела.

– Да и про тебя, Витя, думали, что станешь великим поэтом…

– Гм, гм, – смущённо покашлял Служкин. – Метили в цари, да попали в псари… А я ведь, Лен, так в тебя влюблён был…

– Я знала, – засмеялась Лена. – Да и весь класс знал.

– И тебе не жалко меня было, когда ты с Колесниковым крутила?

– Нет, – мягко сказала Лена. – Тогда ведь казалось, что всего ещё сколько угодно будет. Не ценили, когда любят. Маленькие были.

Они шли вдоль рощицы старых высоких сосен, вклинившейся в новую застройку. Подлесок здесь был вытоптан детьми и собаками. Андрюша, пользуясь тем, что внимание мамы отвлекает дядя с зонтиком, брёл по лужам, поднимая сапогами чёрные буруны. Показалась автобусная остановка – голая площадка на обочине шоссе.

– Я вас посажу на автобус, – сказал Служкин.

Они молчали, вглядываясь в призрачную, дождливую перспективу дороги, откуда в брызгах, шипя, вылетали легковушки и проносились мимо, кубарем закручивая морось. Служкин переложил зонт в другую руку и чуть приобнял Лену, словно хотел её немного согреть.

– Андрюша, встань ко мне поближе, – велела Лена, подтаскивая сына за руку. – У тебя и так капюшон уже промок…

– А помнишь, как нас четыре года Чекушка сватала? – спросил Лену Служкин. – Всегда сажала за одну парту…

Лена слабо улыбнулась.

– Скажи, Лен, а вот тогда, на дискотеке, ты меня вправду поцеловала или случайно в темноте ткнулась?

– Не помню, – удивлённо сказала Лена и засмеялась. – Витя, а это не ты подсунул мне в портфель записку на Восьмое марта?

– И я не помню, – честно ответил Служкин. – А ты помнишь, как на День Победы нам вдвоём давали читать «Жди меня»?..

– А ты помнишь?..

Лена медленно менялась: усталость и покорность уходили с её лица, и в глазах что-то затеплилось, как солнце за глухими тучами. К Лене даже вернулось почти забытое школьное кокетство – она искоса лукаво глянула на Служкина, как некогда глядела, проходя мимо него в школьном коридоре. Служкин и сам оживился, стал смеяться, жестикулировать и даже не заметил автобуса.

Они одновременно замолчали, с какой-то обидой глядя на открывающиеся двери. Лена сникла. И вдруг Служкин наклонил зонтик вперед, отгораживаясь им от автобуса, как щитом, и смело прижался губами к холодным и твердым губам Лены, забыто вздрогнувшим в поцелуе.

– Иди, – сказал он. – Мы ведь ещё увидимся…

Покачивая толстым задом, автобус уполз по шоссе. Служкин задумчиво пошагал обратно. Он шагал минут пять. Вдруг он встрепенулся, быстро захлопнул зонтик и бросился бегом. Дождь плясал на его кепке, под ногами взрывались лужи, полы плаща болтались, как оторванные. Служкин бежал напрямик через газоны, через грязь, прыгал над канавами, проскочил в дыру в заборе вокруг садика и влетел в раздевалку.

Тут было уже пусто. Дверь в группу была раскрыта, и Служкин остановился на пороге. В дальнем углу зала за столом сидела и что-то писала воспитательница. На маленьких столиках вверх ножками лежали маленькие стульчики. Свежевымытый пол блестел. Тата – одна-единственная – строила из больших фанерных кубов кривую башню. В своём зелёном платьишке на фоне жёлтого линолеума она казалась последним живым листком посреди осени.

– Тата!.. – охрипнув, позвал Служкин.

Тата оглянулась, помедлила и молча кинулась к нему через весь зал. Служкин инстинктивно присел на корточки, поймал её и прижал к грязному плащу, к мокрому лицу.

– Тата, я больше никогда не опоздаю… – прошептал он. – Честное слово, никогда… Честное папино…

С утра газоны оказывались седыми, а воздух каменел. Лужи обморочно закатывали глаза. Люди шли сквозь твердую кристальную прохладу, как сквозь бесконечный ряд вращающихся стеклянных дверей. На заре по Речникам метлою проходился ветер и обдувал тротуары, отчего город казался приготовленным к зиме, как покойник к погребению. Но снега всё не было. И вот будто стронулось само время – первый снег хлынул, как первые слёзы после долгого молчаливого горя.

Служкин ходил проведать Сашеньку, но не застал её на работе. У него ещё оставалось полтора часа свободы до конца смены в садике, и он отправился побродить вдоль затона, посмотреть на корабли.

Снег валил сверху густо и плотно, словно его скидывали лопатами. У проходной Служкин неожиданно увидел продрогшего, танцующего на месте Овечкина с сугробом на голове.

– Какими судьбами? – задержавшись, поинтересовался Служкин.

– Человека жду… одного… – проклацал зубами Овечкин.

– В мае влюбляться надо, – посоветовал Служкин.

На мосту в ржавые бока понтонов тяжело толкалась стылая вода. Понтоны раскачивались, дощатые трапы между ними злобно грохотали.

На дамбе, на голых ветвях тополей мокрый снег свалялся в куски, свисающие вниз, как клочья шерсти. Затон, плотно заставленный кораблями, походил на какую-то стройку. Мачты, антенны, стрелы лебёдок торчали, как строительные леса. На крышах и палубах снег лежал ровными листами. Иллюминаторы смотрели на Служкина невидяще, рассеянно, исподлобья, как смотрит человек, который почти уснул, но вдруг зачем-то открыл глаза.

Служкин остановился у навеса лесопилки, под которым уныло качался и позвякивал цепями тельфер. В белой мгле Кама выделялась контрастной чёрной полосой, потому что снег, падая на воду, странно исчезал. Служкин стоял, курил и разглядывал высокий и массивный нос ближайшей самоходки, у которой в клюзах торчали якоря, словно кольцо в ноздрях быка.

На дорожке из снегопада появился маленький заснеженный человек, и Служкин с удивлением узнал в нём Машу Большакову из девятого «а».

– Маша, ку-ку, – окликнул он её.

– Ой, Виктор Сергеевич!.. – Маша даже испугалась.

– Ты чего здесь делаешь?

– К папе ходила. Мама просила ему записку отнести.

– Это не тебя там у проходной Овечкин дожидается?

– Меня, – покраснев, созналась Маша.

– Э-эх, жаль, – вздохнул Служкин. – А я хотел проводить…

– До проходной ещё далеко, – кокетливо ответила Маша.

Они медленно пошли рядом, не глядя друг на друга. Снег всё валил с неба, будто рваные полотнища. Наконец Маша подняла на Служкина глаза и, не выдержав, улыбнулась:

– А вы что здесь делаете, Виктор Сергеевич? Только не врите.

– Да ничего не делаю. Шляюсь. Чего мне тут делать? Груши околачивать? Хожу и вспоминаю времена, когда сам девочек дожидался.

– А почему на заводе?

– Ну… как сказать… Жисть по заводскому гудку. Хотел увидеть один теплоходик, про который есть что вспомнить. «Озёрный» называется.

– Я в кораблях не разбираюсь… А что у вас за история, Виктор Сергеевич, которую вы вспоминаете?

– История моей последней школьной любви, – важно пояснил Служкин.

– А расскажите, – лукаво улыбаясь, предложила Маша.

– Ой, Машенька, – заныл Служкин. – Это история очень старая. Она длинная и скучная, со слезами и мордобоем. Тебе будет неинтересно.

– Очень интересно, Виктор Сергеевич! – горячо заверила Маша.

– Ну ладно, – довольно согласился Служкин и полез за сигаретами. – Было это в июне, когда я закончил десятый класс и шли выпускные экзамены, – начал он. – Дружил я тогда с одноклассницей. Красивая девочка была, но характер – спаси господи! Вздорная, склочная, задиристая – хуже Ясира Арафата. Звали её Наташа Веткина, а кличка – просто Ветка. Дружили мы давно, однако ничего особенного: так, гуляли, болтали, в кино ходили, целовались потихоньку. А тут как дошло до всех, что скоро навсегда расстаёмся, так и заводиться начали, нервничать. Ну, я-то ещё с детства мудрый был, лежал себе спокойненько на диване. А Ветка, видно, решила под конец урвать кусок побольше и завела роман с другим нашим одноклассником. Звали его Славкой Сметаниным, а кличка была, конечно, Сметана. Он был парень видный, отличник, но нич-чегошеньки не отражал. Смотрю, в общем, это я: Ветка со Сметаной каждый день туда-сюда рассекает. Что, думаю, за блин нафиг? Попытался я Ветке мозги прочистить, она и ляпнула мне: не суйся, мол, и катись отсюда. Я, понятно, разозлился благородно. Ну, думаю, жаба, ты у меня покукарекаешь ещё.