Литмир - Электронная Библиотека

На самом деле, при всей несхожести их нарядов, это смахивало на униформу. Во всяком случае, отличить творца от прочих пород труда не составляло, и здесь устремления вольнодумцев странным образом совпадали с желанием крепостников.

Старательно отстраняясь от гомона, Вадим разглядывал публику, фиксируя персонажи позанятней. Вот этот толстяк, здоровущий по местным меркам, побаивается Вадима и потому непрочь его поддразнить: приятно ходить по краю, когда опасность не кажется настоящей. К тому ж толстяка гложет зависть: почему такая “Маша да не наша” – разве мы хуже? Пока что насмешник благодушен, но стоит ему почуять слабину, может немедленно обнаглеть. А вон тот задохлик априори записал Вадима в бездари – просто потому, что могуч. И держаться этой иллюзии будет до последнего, иначе как оправдать собственную немощь?

Вообще, на многих творцов Вадим глядел с сожалением. Скучные люди: они не ценили приключений. Или же стыдились в том признаться, считая признаком дурновкусия. Они не желали понять, что, кроме прочего, человека выделяет величие духа, а проявляется оно и в боевой доблести. Проще всего, не имея ни силы, ни смелости, презирать то и другое, но в конечном счете это указывает на ущербность ума. Правда, в отличие от трудяг, творцы свои мозги упражняли (что поддерживало в них сообразительность), однако плотью пренебрегали едва не больше остальных. Почти все имели обтекаемые формы и рыхлую плоть – недаром крутари прозвали их “мягкотелыми”. Творцы словно культивировали в себе особый экстерьер, формируя собственную породу, – в конце концов, и большинство породистых псов неказисты на вид.

Пожалуй, пород было несколько. Среди музыкантов, к примеру, преобладали худосочные субъекты с ломкими конечностями и скудной растительностью на впалых грудях. Им полагалось неистовствовать, эпатируя окружение, и почаще куда-нибудь призывать или кого-то обличать, в прочее время демонстрируя пресыщенность. Зато литераторам подобала сутулость и упитанность, а наличие пузика говорило об отменной фантазии, позволявшей проигрывать сюжеты, не задействуя тело.

Большинство творцов не отличались внешней хрупкостью, однако Вадим ощущал их именно как тонкостенные сосуды, к тому же наполненные отравой или фекалиями, – не дай бог разобьешь!.. Как и крутарей, творцов опасно было задевать, но не потому, что легко нарваться на удар, – скорее такой выкинется из окна или угодит в психушку, и потом мучайся угрызениями.

Когда содружество затевалось, Вадиму доставило немало удовольствия узнать, что не оскудела российская земля талантами, как могло показаться по скудному перечню творений, доступных широким массам. Общий враг сплачивал, радостно было, “ополчась на море смут”, ощущать рядом плечо друга – на крайний случай, единомышленника.

Затем многое поменялось. Прежние лидеры вольных творцов, лучезарные и неподсудные, отошли в тень, и хорошим тоном сделалось поминать их если не руганью, то насмешкой. Взамен при высоком искусстве формировалась новая кагорта адептов, с высоты взирающих на прочих. Братство превращалось в секту, немногие оценивали и судили остальных, а еще ниже сбивалась толпа прихожан, претендующая на свою долю почета. Как в любой секте, живая вера вырождалась в набор догм, чудеса подменялись фокусами, успех определялся признанием своих.

На этом этапе Вадим и покинул Дом, разуверившись в его будущем. Персонально он не стал ссориться ни с кем, но контакты прервались надолго. И если б Эва не затащила его сюда… Собственно, зачем? Не думает же она, будто из секты смогут проклюнуться чародеи? Школа магов, куда там! – огорченно вздохнул Вадим. Эти, пожалуй, научат.

Переглянувшись с ведьмой, Вадим поднялся и вместе с ней тихонько покинул зал.

И за первым же поворотом едва не столкнулся с Беленьким. Такая у него была фамилия, хотя и за прозвище сошло бы – седенький одуванчик, благостный и добрый, почти не меняющийся с годами. Он не считался сильным творцом: творил как умел, – зато и что хотел, никого не слушая и не подминая, исхитрившись сохранить собственную позицию и общее уважение. Наверно, ему нравилось быть с молодыми, нравилось обсуждать, поучать – и вправду, учителем он был, видимо, лучшим, чем творцом. Из зачинателей братства Беленький остался тут едва не единственный, сделавшись вроде реликвии – или реликта. С ним уже мало считались, хотя по привычке все замолкали, когда он говорил. Но старичок не замечал снисхождения, а если замечал, не обижался и продолжал нести в народ “разумное, доброе”, как это понимал.

Вадим не брал его сентенции в голову, по молодости даже огрызался, – но тогда и теперь относился к Беленькому с симпатией. Даже с благодарностью, ибо кое-что из его опусов все же вопринял в отрочестве, когда доступных творцов (не халтурщиков) можно было по пальцам перечесть. Воспитателей, даже заочных, следует чтить – конечно, если не воспитался в полного свинтуса.

Беленький тоже узнал Вадима, хотя не видел с десяток лет, и даже не удивился, что тот помолодел, – наверно, не заметил.

– Вот и Вадичек пожаловал! – сказал старик, словно припоздавшему школьнику, и попенял: – Совсем нас забыл – нехорошо, нехорошо… Стыдно, да-с!

Похоже, все перемены – в губернии, Крепости, братстве – прошли мимо него, как тучки за окном, и Беленькому все виделось прежним, вполне безоблачным. Фамилия, что ли, обязывает? А ведь в те “веселые” времена, когда страной правили маньяки, добрейший Северин Андронович тоже не избежал лагерей.

Но тут рядом с Вадимом возникла неугомонная Эва и вновь принялась тереться о него, словно течная кошечка, не забывая метать по сторонам томные взоры.

– Господи, кто это? – изумился С. А. – Жаль, я не сижу – немедленно поднялся бы, как старейшины при виде Елены!

Что значит старая школа!.. Нынешние вряд ли расщедрятся на такой комплимент, даже если придумают.

– А я б еще и припустил куда подале, – мрачно поддержал Вадим. – Вообще, вы правы: у меня тоже не получается ее живописать. К тому ж она и меняется каждую минуту.

– На каждой фрикции, – мурлыкнула ведьма. – Представляешь, какая наберется гирлянда?

Казалось, Вадим требовался ей лишь для разгона. Либо для большей наглядности. Одно ее присутствие могло подвигнуть мужчин на что угодно… включая подвиг. Конечно, и старичок не выдержал.

– Такую даже я бы вожделел! – объявил Беленький, лаская женщину расслабленным взором. – “Хочу упиться!” А старый конь, как известно… и мелкая блоха тоже… гм. – И заключил неопределенно: – Н-да-с!

Наверно, в молодости он был изрядным ходоком, как многие тут. И сейчас не отказался бы поколобродить, сколько б осилил. Эк его понесло!

– Я вам не мешаю? – спросил Вадим.

Беленький вспыхнул, как молодой, сообразив, что перебрал с откровенностью. Бормоча извинения, спешно откланялся и сбежал, провожаемый сожалеющим взглядом Эвы, – будто она не знала цену этим “коням” да “блохам”. Неизвестно еще, сколько ей самой!

Но Эва уже пряталась у Вадима за спиной, предчувствуя новую встречу. А в следующую секунду на него выскочила Кэт, оживленно щебеча с парой ироничных увальней, едва за ней поспевающих.

Это было словно видение – из того недолгого периода, когда Вадим вдруг угодил в творцы и, радуясь обретенной свободе, порезвился на просторе, только стараясь никого не обижать. Пока сам не подорвался на ведьме: неспроста, видно, – за все положено платить. Но до сих пор его приятельницы всплывали из прошлого живыми укорами.

– Господи, Конан! – с энтузиазмом воскликнула Кэт. – Наконец ты вернулся! Образумился, да? Как же я рада, что ты с нами!

– Вообще-то я ни с кем, – грустно разглядывая ее, ответил Вадим. – Или же со всеми – выбирай сама.

Всего-то десять лет прошло! – поразился он. Пролетело даже. Короток век человечий.

– А-а! – сардонически сказала Кэт, увидев возникшую из-за его плеча Эву. – На девочек потянуло? Чтоб ноги от бюста и в голове сквознячок… Где раздобыли такой парик?

– Во-первых, это не парик, – торопливо вступил Вадим, пока ведьма не выстрелила сама. – Во-вторых, сквознячок сей смахивает на ураган.

52
{"b":"49649","o":1}