– И что нужно глупой тетке? – усмехнулась Лана. – Полгорода ей завидует!

– Ладно, сменим тему. Тем более, тот тип, – я мотнул подбородком на третьего, засекреченного гарда, – уже нацелил на нас слухач – наверное, с благословения Аскольда. Но лучше б он переключился на парочку в дальнем углу. По-моему, за тобой следят.

Тайный гард тотчас забыл про подслушивание и принялся метать по сторонам косые взгляды, высматривая угрозу. Вот отсекать от Ланы «хвосты» он должен в первую очередь. Когда заварится буча, шустрить будет поздно.

– А может, за тобой, – возразила Лана. – Откуда знаешь?

– Они сидели, когда я вошел… Послушай, можешь мне кое-что обещать?

– Смотря что.

– Раньше не уточняла, – хмыкнул я. – Не бойся, «я по-прежнему такой же нежный».

– Ладно, обещаю.

– Не слоняйся по таким местам, пока не закончу расследование. Ну не нравится мне это!.. Ты еще веришь в мою интуицию?

Шпики разом поднялись и заспешили к выходу, не оглядываясь. Сидели-то они далеко, а слухача я у них не заметил – стало быть, умели читать по губам. И где теперь вынырнут?

– Ну вот, пришло время выполнять обещание, – сказал я. – Пока эти гаврики не накликали беду.

Как и положено средь благородных бандитов, я помог даме подняться и под ручку с ней прошел к выходу. Амбалы с секачами тут же пристроились сзади, а замкнул процессию тощий стрелок, угрюмо поглядывая по сторонам. Так, впятером, мы из подвальной прохлады выбрались на слепящий солнцепек, по раскаленному тротуару проследовали к приземистому серому лимузину, ждавшему за углом, и на пути нам не встретилась ни одна сволочь.

Молча Лана скользнула в салон, следом загрузились гарды, и лимузин отплыл, перегораживая едва не весь проулок. Я глядел ему вслед и ощущал в себе сожаление. Но уже не боль, слава богам. Перегорело, остались руины, слегка дымящиеся. Лучше бы, конечно, не раздувать.

Затем машина скрылась за поворотом, и я глубоко вздохнул, восстанавливая равновесие. Ну вот, теперь можно снова вернуться к делам.

Я брезглив в подборе друзей (собственно, их у меня почти нет), а вот знакомцев коллекционирую самых разных. За десятилетия скопилось занятных экземпляров, правда видеться с ними хочется всё меньше. Или я становлюсь нетерпимей, или они с годами портятся, как лежалый товар. А некоторых держу для примера. Во многим они схожи со мной – мы словно бы стартовали вместе. Но как далеко развели нас пути! Вот по таким я сужу, куда не надо сворачивать.

И сегодня придется навестить одного из тех, кого не вижу месяцами. Проживал он в самой, пожалуй, безопасной из городских зон – казацкой слободе. Посторонних сюда впускали, но на чужой территории даже бандиты вели себя тише. А последнее время казаки принялись патрулировать другие районы, постепенно расширяя свой ареал и охотно приняв на себя «суд да дело», – как же, у них в этом такой опыт! Сначала, когда еще пытались бунтовать, на своих шкурах прочувствовали, потом сами набили руку в усмирении. Публичные их порки немногим отличались от шариатских казней, также вершимых при большом стечении, – не столько устрашение, сколько потеха. Не исключено, вскорости на эти представления публика станет стекаться со всего города. Глядишь, и расправу будут вершить родичи потерпевших или добровольцы из толпы, – на словах-то желающих хватает. В слободе даже устроили собственную тюрьму, и, скажем, мусела вполне могли туда закатать, ежели попадался без положенного зеленого банта на рукаве. К счастью, я мало похожу на здешних туземцев. Но если меня попробуют подобным же образом вразумлять, буду отбиваться до последнего – надеюсь, что «вразумителя».

Миновав казачью заставу, я покатил по аккуратным, будто вылизанным улочкам, нехотя соблюдая ограничения, – не воевать же со здешней бандой? Добравшись до места, приткнул автомобиль на стоянку и вылез наружу. Оставлять «болид» без присмотра я не боялся. В здравом уме никто не сунется к крутарской машине, даже если бросить ее на пустыре. Кто знает, на что настроен бортокомп, – а ну, начнет палить по сторонам?

Этот дом, с высокими потолками и толстыми стенами, был из «блатных», к тому ж упрятан в самой глубине слободы, поблизости от со церкви и расчищенной от ларьков площади, где казачки проводили свои сходы. Патрули вокруг слонялись во множестве, а на входе даже устроили пост. При желании-то проникнуть внутрь нетрудно, но к чему лишние трюки? Я знал, что хозяин на месте и что он примет меня. А потому, как и положено, вступил в дом через подъезд, лишь назвав себя постовым и показав удостоверение, припасенное для таких случаев. Стенающим лифтом поднялся к верхним этажам, даванул в «пипку звонка», даже не пытаясь укрыться от нацеленной сверху камеры, через которую сейчас наверняка глазели. Затем массивная дверь с натугой открылась, и я очутился в прихожей, обставленной не без вкуса, хотя сильно отдающей нафталином.

Рядом стояла маленькая горничная в белом фартуке поверх коротенького платья, дожидаясь, чем ее наделят (плащом, шляпой, тростью), а в проеме гостиной высился хозяин – дородный, осанистый, с седеющей шевелюрой и пышными усами, – и улыбался во всю ширь, будто впрямь радовался моему приходу. Облачен он был в цветистый халат, из под которого виднелись ноги, мягкие и бледные, обутые в нарядные тапки с загнутыми носками.

Наделять горничную было нечем (разве «гюрзой» или набедренными мечами), чаевые давать я не любил, а потому сказал лишь:

– От меня вам всем приветик!

– И тебя приветствую, – с готовностью откликнулся Эдвин Савельевич Войховский, видный депутат Народного Собора и директор губернской телестудии. – Знал, знал, что еще наведаешься!

– А ты вообще знаешь слишком много. Может, поделишься?

Эдвин действительно слыл ходячей энциклопедией, к тому ж наделен изрядным обаянием. Лет двадцать назад он был талантлив, щедр, окружен друзьями и единомышленниками, даже почитался за лидера. Затем талант иссяк, сменившись разочарованием, а вместе ушла доброта. Все начинания Эдвина рушились, друзья сгинули, предавая его либо предаваемые им, – кое-кто даже пытался мстить. А те, кого он вел за собой, услужливые и старательные, мало-помалу переделали Эдвина под себя, доказав очередной раз, что это вожак подлаживается под стаю, а не наоборот. Увы, он оказался слаб.

Жил Эдвин не столь богато, чтобы всерьез опасаться грабителей, однако получше многих. Дети уж выросли и, как водится, перебрались в столицу – с надеждой на большую карьеру, хотя способностей Эдвина не унаследовали. Затем и жена уехала к родичам, устав пугаться уличных перестрелок, становившихся тут делом обычным. Так что остался Эдвин один в большой квартире, хотя одну из комнат занимала обычно горничная, нанятая по газетной объяве. На моей памяти их сменилось шесть, и все они походили друг на друга крепенькими фигурами, огрубелыми широкими ладошками и покорными выражениями простых лиц. Видно, утомили Эдвина интеллектуалки, захотелось посконного, «от сохи». Из-за сытой жизни, нежданно свалившейся на их глупые головы, бабенки пухли как на дрожжах, расплываясь в тесто, – потому, видно, и приходилось их часто менять. Наверно, Эдвин даже рад был поводу обновить прислугу, хотя особого различия в горничных я не замечал, разве что с каждым разом они делались моложе. (Нынешняя и вовсе едва проклюнулась из подростков.) А с уборкой справлялись, по-моему, все хуже.

Широким жестом Эдвин пригласил меня в комнату, а сам направился к обеденному столу. Теперь он не ходил, но вышагивал – то ли из-за чрезмерного веса, то ли от важности. На стенах тут по-прежнему плотно висели книжные полки вперемежку с дареными картинами, а все пространство заставлено старой мебелью – по нынешним временам почти антиквариат.

Следом за хозяином я прошел в гостиную и водрузил на стол увесистый пакет. Затем опустился в кресло, наблюдая, как суетится над пакетом горничная, раскладывая яства по тарелкам, и с какой нежностью поглядывает на них Эдвин, известный чревоугодник. Венчали натюрморт две бутылки из моего погребка – в винах хозяин тоже понимал толк. Он и сейчас мог обскакать меня в цитировании блюд и рецептов, хотя черпал сведения отнюдь не из Океана.