Когда я дошла до верхней ступеньки лестницы (в нашем дворце, в отличие от греческих, был второй этаж и даже галерея), я лишилась сил и боль возобновилась. Только тут я заметила, что я еще и прихрамываю на одну ногу. Так скоро, как только могла, я очутилась у дверей той пятиугольной комнаты, где заточили Психею. Дверь комнаты была заперта снаружи. (Я и теперь использую ее как дворцовую тюрьму.) Перед дверью стоял воин. Это был Бардия.

– Бардия, – взмолилась я, – впусти меня! Мне надо повидаться с Психеей.

Он ласково посмотрел на меня, но только покачал в ответ головой.

– Нельзя, госпожа! – сказал он.

– Но ты же можешь запереть нас обеих. Из комнаты нет другого выхода!

– Так и начинаются все побеги, госпожа. Мне жаль и тебя, и ту царевну, что внутри, но ничего не поделаешь. Приказ есть приказ.

– Бардия, – сказала я со слезами, держась рукой за бок, который болел все сильнее и сильнее, – завтра ее уже не будет в живых!

Он отвел глаза и сказал:

– Нельзя!

Я повернулась, не сказав ни слова. Хотя Бардия и был самым добрым человеком при нашем дворе (если не считать Лиса), в тот день я на какой-то миг возненавидела его сильнее, чем моего отца, или Жреца, или даже Редиваль. А затем я совершила совсем безумный поступок. Страдая от боли, я добежала до покоев Царя. Я знала, что там есть оружие. Я взяла плоский меч, прикинула его на вес, и он не показался мне слишком тяжелым. Я пощупала лезвие и сочла его достаточно острым, хотя настоящий солдат поднял бы меня на смех. Вскоре я снова очутилась у двери темницы. Несмотря на то что женская ярость душила меня, я нашла в себе силы поступить по-мужски, вскричав: «Берегись, Бардия!», перед тем как броситься с мечом на верного воина.

Разумеется, это было чистым безумием для девушки, которая никогда прежде не держала в руках оружия. Даже если бы я умела с ним обращаться, боль в боку и ноге не позволила бы мне осуществить задуманное. Мне было так больно, что я даже не могла глубоко вдохнуть. Однако Бардии все-таки пришлось воспользоваться своим военным искусством: в основном для того, чтобы не ранить меня. Одним ударом он выбил меч из моей руки. Я стояла перед ним, скрюченная, вся в поту, и тяжело дышала. На лице же Бардии не выступило ни капли пота; этот поединок был для него просто детской забавой, не больше. Сознание собственного бессилия слилось с болью в теле, и я разрыдалась так же некрасиво, как прежде Редиваль.

– Какая жалость, что ты не родилась мужчиной! – сказал Бардия. – У тебя мужская рука и верный глаз. Не всякий новобранец так хорош в первой схватке. Я бы с радостью поучил тебя воинскому искусству. Из тысячи…

– О Бардия! – рыдала я. – Лучше бы ты убил меня. Я бы не так мучилась!

– Не говори глупостей, – сказал воин. – Прежде смерти приходит умирание. Это только в сказках люди умирают мгновенно от удара стали. Смерть легка, разве только когда отрубят голову…

Я уже не могла говорить. Я ослепла и оглохла от собственных рыданий.

– Прекрати, – сказал Бардия. – Я не могу смотреть на это.

Слезы стояли в глазах уже у него самого: это был человек с чувствительным сердцем.

– Мне было бы намного легче, не будь одна из вас такой красивой, а другая – смелой. Прекрати, госпожа. Будь что будет, я рискну своей головой, и да падет на меня проклятие Унгит!

Я посмотрела на него, но по-прежнему была не в силах говорить.

– Я бы не задумываясь отдал жизнь за царевну, если бы в том был хоть какой-нибудь толк. Ты, наверное, удивлена, что я, начальник стражи, стою на часах у ее дверей, как простой воин? Но я вызвался сам. Если царевна что-нибудь попросит или мне потребуется войти в комнату, ей будет приятнее увидеть меня, чем какого-нибудь незнакомого человека. Она часто сидела у меня на коленях, когда была маленькой… Великие боги, что за тяжкая ноша – честь воина!

– Ты позволишь мне войти? – спросила я.

– При одном условии, госпожа! Ты обещаешь мне выйти, как только я постучу в двери. Сейчас здесь никого нет, но позже могут прийти. Мне сказали, что к ней пришлют двух храмовых девушек. Я позволю тебе остаться с ней, сколько захочешь, но как только это станет опасным, ты выйдешь по первому же моему требованию. Я постучу три раза – вот так.

– Я сделаю, как ты просишь.

– Поклянись на моем мече, госпожа.

Я поклялась. Он посмотрел по сторонам, отпер двери и сказал:

– Быстрее. Заходи, и да поможет вам небо!

Окно в пятиугольной комнате под самым потолком и такое маленькое, что даже днем в ней не обойтись без светильника; вот почему она и служит тюрьмой. Комната эта представляет собой второй ярус башни, которую начал строить мой прадед, да так и не достроил.

Психея сидела на разобранной постели; рядом стоял светильник. Разумеется, я сразу кинулась к ней в объятия, не успев толком даже рассмотреть обстановку, но эта картина – Психея, разобранная постель и горящий светильник – навеки впечаталась в мою память.

Прежде чем я обрела дар речи, Психея сказала:

– Сестра, что он с тобой сделал? Что это с твоим лицом? Что это с твоим глазом? Да он опять бил тебя!

Только тут я поняла, что она гладит меня по волосам и утешает, словно это меня должны скоро принести в жертву. И, несмотря на то что боль моя и без того была уже велика, мне стало еще больнее. В пору нашего счастья мы любили друг друга иначе.

Психея сразу же догадалась, какие мысли посетили меня, и стала приговаривать:

– Майя, Майя!

(Это было мое детское имя, которому научил ее Лис, и первое слово, сказанное маленькой Психеей.)

– Майя, Майя, что он с тобой сделал!

– Ах, Психея! – ответила я. – Какая разница? Лучше бы он меня убил! Лучше бы они избрали меня, а не тебя!

Но Психея не отступилась. Она заставила меня рассказать все как было (кто мог устоять перед ее мольбами?). На этот рассказ и ушла большая часть времени, бывшего у нас в распоряжении.

– Довольно, сестра! – сказала я наконец. – Мне нет до него никакого дела. Что мы ему и что он нам? Я не считаю его нашим отцом и не боюсь опорочить этими словами доброе имя наших матерей. А если он все-таки наш отец, то слово «отец» отныне бранное для меня. Такому, как этот человек, ничего не стоило бы во время битвы спрятаться у женщины за спиной!

И тут (я этого никак не ожидала) Психея улыбнулась. Она почти никогда не плакала, разве что когда жалела меня. А сейчас она сидела спокойная и царственная, как будто ее совсем не страшила скорая смерть. Только вот руки у нее были холодные.

– Оруаль, – сказала она, – мне сдается, я усвоила уроки Лиса лучше, чем ты. Разве ты забыла, какие слова он заставлял повторять нас каждое утро? Сегодня мне придется встретиться со злыми людьми, с трусами и лжецами, завистниками и пьяницами. Они таковы, потому что не умеют отличать зла от добра. Их, а не меня ждет злая участь. Посему я должна жалеть их…

Психея сказала эти слова, подражая голосу Лиса, что у нее (в отличие от Батты) выходило очень хорошо. Она блестяще умела изображать других людей.

– Бедное дитя! – сказала я, и рыдания опять чуть было не задушили меня. Ведь Психея говорила обо всем этом так беззаботно, словно никакой беды не было и в помине. Мне казалось, что такая наивность неуместна сейчас, но что было бы уместным, тоже не знала.

– Майя, – промолвила Психея, – обещай мне, что не будешь делать глупостей. Обещай, что не станешь накладывать на себя руки. Ради Лиса не делай этого! Мы трое были друг другу хорошими друзьями. («Неужели только друзьями?» – подумала я.) Вы остаетесь вдвоем, так держитесь же друг друга и не потеряйтесь. Будь умницей, Майя. Вы должны выстоять в этой битве.

– У тебя железное сердце! – воскликнула я.

– Передай от меня Царю последний привет – или что там полагается. Бардия – человек осторожный и воспитанный, он подскажет тебе, какими словами пристало умирающей дочери прощаться с отцом. Я не хочу показаться невежей напоследок. Передай Царю то, что тебе скажет Бардия, и ни слова больше. Наш отец – он мне совсем чужой. Мне ближе сын птичницы, чем он. Что же касается Редивали…