Огромный молчаливый рабочий первый сорвал обертку с пачки, валявшейся под ногами, и начал бросать газеты, листовки, воззвания в воздух – через несколько минут грузовик мчался по улице, оставляя за собой длинный хвост белой бумаги.

Прохожие останавливались, чтобы поднять их – одни комкали в руках и рвали на мелкие кусочки, другие бережно прочитывали от первого до последнего слова.

Было два часа пополудни и эти листы газетной бумаги были покамест единственным оружием, которое пустила в ход революция.

Время от времени обмотанные пулеметными лентами с ног до головы люди вылетали как из-под земли и кричали: «Стой!» поднимая свои винтовки, – шофер, не обращая на них ни малейшего внимания, даже не отводя взгляда от мостовой, яростно прыгавшей перед ним, кричал что-то и грузовик летел дальше.

В этой отчаянной езде, не оставлявшей никого ни на минуту на одном месте, Шахов почти не различал лиц. Грузовик повернул по Старо-Невскому, обогнул памятник на Знаменской площади и с неожиданной плавностью помчался по Невскому проспекту.

– Садитесь, вот здесь есть место, товарищ, – сказал кто-то за спиной Шахова.

Он обернулся и увидел четырехугольное, поросшее седой щетиной, лицо красногвардейца, предлагавшего ему сесть рядом с собой на свободное место.

По непонятной связи воспоминаний он теперь только понял, что грузовик все время едет не по тому маршруту, по которому он, Шахов, должен был ехать согласно приказа человека в очках из Военно-Революционного Комитета, что вместо Марсова поля, грузовик везет его к Зимнему дворцу.

– Куда мы едем? – прокричал он шоферу.

– Застава у Исаакиевской площади! – прохрипел, не оборачиваясь, шофер.

– Да ведь мне же не туда нужно! – снова прокричал Шахов и в отчаяньи стукнул шофера кулаком в спину.

– Уйди, – прохрипел шофер и взял максимальную скорость.

Грузовик покатился с бешеной быстротой, сотни листовок сразу полетели в воздух, улица позади кишела бегущими и нагибающимися людьми.

Прыгающее четырехугольное лицо оборотилось к Шахову.

– Да куда ж тебя посылали?

– К заставе у Троицкого моста.

Красногвардеец посмотрел на него пристально и положил руку на плечо.

Шахов едва расслышал в стуке мотора и неистовом грохоте колес:

– Ладно, брат, нам повсюду хватит работы!

Все, что произошло в этот стремительный день, все, что видел он и что понял, наконец, с ясностью почти болезненной, все было неожиданным для Шахова.

Весь мир гудел, как гигантский улей, все сдвинулось со своих мест, вошло в какой-то строго-рассчитанный план, в котором он, Шахов, был теперь отмечен и которым двигала одна грандиозная и яростная мысль.

Но вместе с этой мыслью, той самой, которая тысячи и десятки тысяч людей бросила в этот день на улицы Петрограда, которая билась в нем непрерывно – какие-то мелочишки, незначительные подробности запоминались ему с удивительной силой. Он замечал недокуренную папиросу, брошенную на вымокший газон у Казанского собора, оторванную пуговицу на солдатской шинели, случайное движение, пустую фразу, цвет глаз и длину ресниц людей, которых никогда раньше не видал и теперь видел мельком, каждую безделицу, на которую раньше не обращал никакого внимания.

В этот день из того непрерывного строя, в котором он жил до сих пор, извлечена была машинальность, заставлявшая его не замечать себя самого, своих слов и движений.

Он подносил к глазам руку – рука была другая, незнакомая, с узловатыми пальцами, с широкими ногтями.

На углу Морской он случайно взглянул в зеркало и сделал шаг назад, не узнавая своего лица – лицо показалось ему молодым, ясным и поразило особенной простотой и точностью. Сдвинутые брови разъединились, губы поползли в разные стороны – он неловко засмеялся и прошел мимо, чувствуя под рукой легкий холодок ружейного затвора.

Из того множества людей, с которыми Шахову пришлось столкнуться в этот сумасшедший день, он с особенной четкостью запомнил того самого красногвардейца с четырехугольным лицом, с которым он встретился на грузовике. Его звали Кривенкой, он был старый большевик, старый рабочий Путиловского завода и начальник того отряда, к которому Шахов случайно присоединился.

Он прежде всего поразил Шахова той бешеной и в то же время спокойной работой, похожей на работу приводного ремня, которую он выполнял ежеминутно с холодным спокойствием специалиста.

Он проверял посты, задерживал автомобили, доставал откуда-то продукты, непрерывно вооружал свой отряд – куда ни отправлялся Шахов, повсюду он встречал это неподвижное лицо человека, делавшего черновую работу революции.

Несколько раз он с горечью вспоминал о записке, найденной им на Кавалергардской, и неизменно, вместе с изящным листком из блокнота, он вспоминал высокого гвардейца с бледным холеным лицом – быть-может, друга, быть-может, любовника женщины, ради встречи с которой он только что сделал более двух с половиной тысяч верст.

Раза два он пытался представить себе Галину, ее смех, движения, глаза, лицо – и не мог. Вместо Галины настойчиво вертелась перед глазами головка с английской открытки, виденная им случайно за несколько дней до отъезда из Томска.

И эта головка с открытки вливалась в общий строй мелочишек, незначительных подробностей, пустых безделиц, которые он впервые начал замечать в этот день, из которых теперь была составлена вся его жизнь.

Через всю площадь по диагонали протянулась линия красногвардейцев, по улице Гоголя неразрывными кордонами стояли моряки и за ними двигались колонны солдат.

В четыре часа дня, когда в руках Военно-Революционного Комитета были почти все правительственные здания, когда Временный Совет Российской Республики прекратил свое бесполезное существование и работа красногвардейской заставы у Исаакиевской площади сделалась почти механической, – Шахов почувствовал голод. Час тому назад, проходя по набережной Мойки, он видел где-то в подворотне старуху, торговавшую хлебными лепешками, которые она называла кокорами.

Кто-то из красногвардейцев в шутку попытался бесплатно получить ее товар по записке начальника отряда, и она кричала и ругалась, защищая свою корзину с большим мужеством и большим успехом, чем несколько часов спустя ее товарки из женского батальона защищали Временное правительство.

Шахов перешел через площадь и наткнулся на баррикаду, загораживающую путь на набережную, – вокруг огромных бочек были брошены дрова, изломанные кровати, какие-то старомодные кареты – всякая рухлядь, попавшая в руки первому из пришедших на площадь отрядов.

Неподалеку от этой баррикады, в подворотне он нашел старуху с ее корзиной – высокая и худая, с крючковатым носом и острыми вздернутыми вверх плечами, она напоминала несчастную, голодную орлицу из Зоологического сада.

Какой-то военный наклонился над ее корзиной и обеими руками перебирал хлебные лепешки.

– Почем лепешки? – спросил, подходя, Шахов.

Военный мельком посмотрел на него, бросил отобранные лепешки обратно в корзину и, не обращая внимания на ворчанье старухи насчет покупателей, которые «все руками переберут, а купить ничего не купят», отошел в сторону, с любопытством следя за Шаховым.

Шахов, ничего не заметив, купил несколько лепешек, расплатился со старухой; тогда военный, как бы окончательно убедившись в чем-то, подошел к нему.

– Извиняюсь, – сказал он и щеголевато взял под козырек, – если я не ошибаюсь… ваша фамилия – Шахов. Не узнаете?

Шахов взглянул на него с недоумением.

– Нет, не узнаю.

Казалось, военный был очень доволен тем, что его не узнали.

Шахов пристально смотрел на него: ему показалось, что он как-будто где-то видел этого маленького человека в длинной кавалерийской шинели, с постоянно-меняющимся выражением лица, в котором было что-то неуловимо тошнотное.

– Я вас не знаю, – хмуро отвечал он.

– Не узнаете! – поправил его военный, – что же делать! Должно-быть время и роковые обстоятельства изменили мою наружность. Да и вы… Он отступил на шаг. – Да и вы с тех пор изменились!