– А вы за кого? За правительство? – спросил он, глядя на Шахова в упор.

Шахов отвел глаза.

– Я еще ничего здесь не знаю… Ничего не могу понять…

Моряк молча сунул ему документы, хотел что-то еще сказать, но ничего не сказал и спустя две-три минуты исчез вместе со своим патрулем на Суворовском проспекте.

Шахов пошел дальше; моряк вдруг напомнил ему одну из газетных статей, читанных им накануне. В этой статье тот же самый вопрос ставился еще яснее.

Шахов припомнил слова «За кого?» напечатанные жирным шрифтом и первые фразы статьи:

«За тех, кто придавлен и ограблен войной или за тех, кто вопрос о крови русского солдата решали на лондонских и нью-йоркских биржах. За тех, кто немедленным миром готов спасти страну и революцию или за тех, кто стремится довести армию до голодного междоусобия, чтобы утопить ее в собственной крови? За тех, кто не останавливается на полпути, не уступает без боя, завоеванных революцией, прав или за тех, кто в ставке, в дипломатических корпусах, в банках и в тайных комнатах Зимнего дворца ведет работу по умерщвлению революции»…

Он следил за небольшими группами вооруженных рабочих, которые встречались ему время от времени.

«А ведь мне, может-быть, сегодня уже придется выбрать» – подумал он мельком.

Не доходя двух кварталов до Смольного, он свернул налево и остановился у ворот небольшого двухъэтажного дома в самом конце Кавалергардского переулка.

Минуты три он стучал без всякого результата; наконец, глазок в воротах открылся и морщинистое лицо уставилось на Шахова.

– В квартиру номер два! – сказал Шахов, вытаскивая из кармана платок и стряхивая снег с пальто и шляпы.

Лицо исчезло и появилось опять.

– Повернитесь спиной!

– Спиной? Зачем?

– А почем знать, может-быть, у вас там оружие!

– Оружие на спине не носят, – сказал Шахов, – отворите пожалуйста!

– А кто там живет, в квартире номер два?

– Мне нужно видеть Бартошевскую, Галину Николаевну.

– Бартошевская у нас не живет. Это, кажется, в доме напротив или может-быть, даже рядом.

– Как не живет? Это какой номер дома?

– Если Бартошевскую, так идите через парадную, – посоветовало лицо, снова исчезая за воротами, – парадная открыта!

Шахов разозлился было, но тут же весь этот разговор показался ему смешным. Он улыбнулся и подошел к подъезду.

В то же самое мгновенье, – он часто вспоминал это впоследствии, – дверь отворилась и из подъезда вышел офицер. Это был высокого роста гвардеец, прекрасно одетый; Шахову запомнился отороченный золотом башлык с кисточкой; он прошел мимо, слегка позвякивая шпорами и поднимая вверх свое бледное и холеное лицо.

Шахов не успел даже разглядеть этого лица; однако что-то заставило его оглянуться. Несколько секунд он следил за ним: гвардеец шел уверенной походкой, звонко стуча каблуками по мокрому тротуару.

Шахов вошел в подъезд и на площадке первого этажа нажал кнопку звонка.

Немного погодя, он позвонил еще раз, подождал немного и постучал ручкой двери.

Дверь не отворилась, но откуда-то сверху, должно-быть, из обивки к его ногам упала маленькая записка. Это был небольшой продолговатый листок из блокнота – он сам собою развернулся на ладони Шахова:

«Я сегодня приезжал из Гатчины и прежде всего поспешил к Вам, милая Галина Николаевна. Очень жалею, что не застал ни Вас, ни Марии Николаевны дома. Неужели причина Вашего отсутствия – тот самый сумасбродный план, о котором Вы мне в последний раз говорили? Я постараюсь еще раз сегодня же зайти к Вам – ваше отсутствие меня серьезно беспокоит. Вечером еду в полк и вернусь не раньше 27-го.

Ваш А. Т.»

Ладонь медленно сжалась – продолговатый листок из блокнота был измят и на углах немного порвался.

Впрочем, Шахов тут же разгладил его, сложил и, аккуратно засунул за кожаную ленту обивки, и усмехнулся чему-то, поднося к губам чуть-чуть задрожавшую руку.

Несколько слов о «причинах отсутствия и о беспокойстве» вспомнились ему, когда он выходил на улицу.

«Может-быть, с нею и в самом деле что-нибудь случилось? А впрочем…»

На углу Суворовского его снова остановили красногвардейцы. На этот раз он сам заговорил с ними:

– Вы в Красной гвардии, товарищи? – спросил он у одного из них, белокурого парня в замасленной черной тужурке.

– Ну да, в Красной гвардии, – отвечал парень, недоверчиво глядя на Шахова.

– Вы – от Военно-Революционного Комитета?

– А тебе что за дело, от кого мы? Ты посты, что ли, проверяешь? – сердито спросил маленький взъерошенный красногвардеец.

– Да стой, погоди! – остановил его белокурый. – У нас наряд от комитета, – объяснил он, – а сами мы с нашей организации, с Лесснеровского завода.

– Стало-быть, штаб ваш…

– А ты что, к нам, что ли, записываться хочешь? – насмешливо пробормотал маленький красногвардеец.

– Штаб наш районный там же при заводе, в помещении больничной кассы, – объяснил белокурый, – ну и тут в Смольном тоже что-то есть, в роде штаба…

Больше спрашивать было не о чем, а Шахов все не отходил от пикета, внимательно разглядывая этих простых и озабоченных людей, которые крепко держали в руках свои винтовки и как-будто знали что-то такое, о чем ему, Шахову, было ничего неизвестно.

– Счел долгом явиться на защитные посты армии, верной Временному правительству, – счастливым голосом сказал прапорщик, звонко щелкнув каблуками и старательно поднося руку к козырьку, – для того, чтобы по мере сил и возможности принять участие в защите родины и революции.

Человек в английском пальто перестал стучать пальцами по подоконнику и посмотрел на него с недоумением.

Он спросил, немного заикаясь:

– Какого полка?

– Кексгольмского гвардейского полка прапорщик Миллер.

– Кексгольмского гвардейского полка? – с раздражением переспросил человек в английском пальто, – опустите руку. Как дела в полку?

– Не взирая на агитацию, полк остался верным Временному правительству, – без малейшего колебания отвечал прапорщик.

– Вы плохо осведомлены, прапорщик. Когда вы из полка?

И он продолжал, не дожидаясь ответа.

– Кексгольмский полк ночью снял посты и занял Балтийский вокзал и телефонную станцию. Можете итти!

Прапорщик слегка прикусил губу, сделал пол-оборота кругом и вышел.

Старый швейцар в синей ливрее с удивлением смотрел, как прапорщик, выйдя из кабинета, в котором помещался комендант Зимнего дворца, приложил тыльной стороной руку к пылающей щеке и бросился бежать по коридору.

В полутемном коридоре, слабо освещенном сверху, лениво слонялись туда и назад дворцовые служителя.

Вокруг было пусто, сонливо – как-будто все, что происходило на улицах, на площадях, в казармах, в правительственных зданиях Петрограда, не имело ни малейшего отношения к этим холодным, пустым комнатам – бывшей императорской резиденции, ставшей на несколько часов защитными постами потерявшейся армии, верной потерявшемуся правительству.

Прапорщик прошел несколько комнат и наткнулся на высокую перегородку, разделявшую зал на две неравных части.

За стеною слышались голоса и кто-то смеялся.

Он отворил дверь; юнкер, стоявший на часах, опершись на винтовку, схватившись за примкнутый штык рукою, – молча посторонился.

За перегородкой в конце коридора находилась столовая, богато инкрустированная черным деревом; вдоль стен, на паркетном полу лежали больничные матрацы, пол был усеян окурками папирос, огрызками хлеба, пустыми бутылками от дорогих французских вин, десятки лет сохранявшихся в императорских подвалах.

Юнкера Владимирского, Михайловского, Павловского училищ, веселые и равнодушные, оживленные и безучастные, вооруженные и безоружные, бродили туда и назад в табачном дыму между больничными матрацами.

Никто не обратил особенного внимания на офицера, появившегося из части дворца, отведенной Временному правительству.