Мелодия была навязчива, как вожатый перед дружинным сбором, и бодра, как пионерский костер. Она крутилась в голове снова и снова, будто заезженная пластинка. «Никого не пощадила эта осень…» Вот привязалась! «Вот и листья разлетаются, как гости, после бала, после бала, после бала…» Бред. А если попробовать перебить?.. Чем? Когда-то их тренер, Викторыч, нажравшись, всегда напевал такую: «Возьмем винтовки новые, на штык флажки, и с песнею в стрелковые пойдем кружки…» Глаза устали, девушка на миг прикрыла веки и словно наяву увидела не только своды подвала, бывшего школьным тиром, но и почувствовала характерный запах отстрелянных мелкашных гильз… Викторыч к вечеру обычно напивался в стельку, и они просто-напросто затаскивали его на сальный мат, накрывали грубым, пахнущим ружейным маслом одеялом, и он засыпал. Потом замыкали оружие, сами звонили дежурному, ставили «горку» на охрану (дежурный хорошо знал их голоса) и закрывали подвал; Викторыча будил утром кто-нибудь из ребят; сначала тот крупной рысью вылетал в туалет, потом трясущимися руками открывал принесенную бутылку пива, медленно выпивал… Викторыч был, понятно, алкоголик… Но стрелком он был редким.

Девушка облизала губы, приникла к окуляру оптиче-ского прицела. Особнячок – словно на ладони. И хозяин ведет себя душевно и непринужденно, как и подобает солидному человеку в кругу близких друзей. В самом узком кругу.

Хозяин высок, ладно скроен; ему за шестьдесят, но ни обвислого живота, ни обрюзгших брылей на лице; все движения его выдают человека здорового и прекрасно тренированного. Он одет в пошитую под старину чуйку, отороченную черным соболем, – будто важный московский барин времен драматурга Островского; балагурит, неспешно дымит сделанной на заказ папиросой с золотым ободком, время от времени влегкую опрокидывает рюмку «Померанцевой», аппетитно хрустит малосольным огурчиком, подхваченным на вилочку из хрустальной миски, а то и грибком белым, и снова мило общается с гостями. Хозяин расслаблен и благодушен: ни дать ни взять Кирила Петрович Троекуров среди мелкопоместных соседей-приживалов. Гостей покамест потчуют чаем; на треноге булькает огромный казан, распространяющий исключительное благоухание, – хозяин самолично колдует над ушицей. Спервоначалу отваривается пяток домашних курей, потом – рыбная сволочь в марлечке, для навару, и только потом в уху опускают куски нежной, исходящей слезой стерлядки…

Огромный ротвейлер-переросток поднимает массивную башку и напряженно нюхает воздух. Встает, начинает метаться по лужайке, неловко опрокидывает белый столик. Видно, как хозяин кричит на пса, тот затихает, но ненадолго: поднимает кверху морду и воет – этот протяжный, надрывный вой слышен далеко вокруг. Нет, учуять снайпера псина не может – ветер с другой стороны, а вот учуять близкую смерть… Собакам это дано. Как и людям. Вот только люди часто не желают замечать очевидного, того, чего замечать им не хочется…

«Никого не пощадила эта осень…» Ну вот, опять! Девушка бросила взгляд на часы. Еще не время. Глупость, конечно, несусветная: заказчик, видите ли, желает присутствовать при моменте, так сказать… Причем не алиби хочет себе обеспечить – просто получить за свои деньги максимально полное удовольствие. Ну что ж… У богатых свои причуды. Особенно если они оч-ч-чень богатые. Заказать «похоронку» такой пер-соне, как хозяин этого особнячка, может только такой. Она не знала, кто заказчик, да и знать не желала. Все они…

По правде сказать, ей было легко. Девушка рассматривала сквозь прицельную рамку этих лоснящихся особей и никак не ассоциировала их с людьми. Просто – ее потенциальные клиенты. Или заказчики. А скорее всего и то и другое. Некие существа среднего рода, совершенно ошалевшие от безнаказанного хапанья и от свалившихся на них огромных денег… Забывшие все и всяческие законы, запреты и заповеди. Тешащие себя иллюзией собственного могущества, пока… Пока не придет их время. Время смерти.

Поэтому стрелять было всегда легко. Вот только потом… Потом этот спокойный крепкий седовласый мужчина будет приходить в ее сны… Вернее… В сны станет приходить похожий на него маленький мальчик… Почему-то все они, клиенты, приходят в ее сны детьми. Маленькими, беспомощными, заплаканными… Она металась по постели, но не могла уйти от их взглядов… И она знала: они пропадут в этом жестоком мире… Совсем пропадут.

Просыпалась она в слезах. Ее сына убили, когда он еще не родился.

Почему?! Почему ей никогда не нравились ровес-ники? С ними было бы все проще, спокойнее, яснее… И сейчас… Да что теперь?.. Все просто: ее ровесники всегда были ей скучны до обморока! И примитивны, как инфузории. Они не знали стихов, не пели романсов, никто из них не смог бы одним движением бровей привести в трепет ватагу обкуренных, обколотых придурков… Никто не имел спокойной внутренней силы и не был способен выразить ее одним взглядом, жестом… Так, чтобы самых отвязанных отморозков начинало колотить, как при кумаре; так, чтобы они цепенели ледяными статуями… И у нее самой кружилась голова от этого взгляда, и желание владеть именно этим мужчиной делалось нестерпимым и непреклонным, как сама жизнь… И она владела им, а он ею… Всегда, когда он хотел. Везде, где хотел он. Он был ее мужчина.

Три года… Три года она была его рабой, его радостью, его счастьем… Он был ее мужчина. Его больше нет. Как и ее ребенка… «Никого не пощадила эта осень…»

…Девушка бросила взгляд на часы. До контрольного времени было семь минут. С секундами. Этот вальяжный барин не знает, что истекают последние мгновения его жизни. И не узнает никогда. Он ничего не успеет почувствовать, даже того, что его уже не стало.

Гости прибывали. Вот еще одна пара; он – лысеющий живчик с прядью некогда густых и кучерявых волос, зачесанных на лысину аккуратным пробором, она – молодящаяся тетка лет сорока пяти, длинная, сухая, с лицом, похожим на выглаженный утюгом пергамент: пластика и макияж превратили ее лицо в нечто кукольнообразное, но складки у губ остались, выдавая характер записной стервы. Сладкая парочка, нечего сказать… Цели… Ее будущие цели… Прошедшие все круги предательства, чтобы стать тем, чем они стали.

До выстрела – четыре минуты. Если будет команда-подтверждение. То, что она будет, девушка не сомневалась. И хозяин-барин умрет. Без боли. Это профессионально…

…Ее били жестоко. В грудь, в живот, каждым ударом выбивая так недавно зародившуюся в ней жизнь. А ее мужчину… Его застрелил снайпер, прямо в центре Москвы, белым днем. Ошалелые охраннички просто затолкали убитого в машину и умчались…

А тогда она этого не знала. Как и те, кто ее истязал. Чего они хотели? Какую-то информацию? Ну да, они все повторяли: «Ты должна знать, где он хранит документы!»

А она не знала. Никогда ничем он с ней не делился – берег. Но не уберег. Ни ее, ни ребенка, ни себя.

Ее били в живот. Она терпела нестерпимое и ждала… Ждала, что ее мужчина придет и спасет ее… Он не мог не прийти, если бы был жив… Она тогда верила, что он жив.

Удар сложенными пальцами был словно ножевой; она почувствовала, как что-то оторвалось и умерло в ней. Ей казалось, сама она тоже умерла. И не видела, не слышала, не чувствовала потом уже ничего, кроме пульсирующей черным боли.

После пыток ее должны были убить. Но не убили. Бросили в каком-то подвале подыхать. Она и умерла бы, если бы не случай: жилец-пенсионер по какой-то столярной надобности спустился в этот бесхозный подвал, обнаружил избитую до беспамятства женщину и безымянно отзвонил в «Скорую помощь».

Ее спасли. Когда открыла глаза, первое, что она произнесла, было: «Он жив?»

Медсестра отвела взгляд. Поняла, о ком спрашивала чудом оставшаяся в живых совсем еще молодая женщина.

Ей сказали все потом. Это был мальчик. Маленький, беспомощный комочек, убитый в ней. Пока он был жив, она разговаривала с ним, советовалась, слушала его молчаливые жалобы и чувствовала его любовь и к себе, и к своему отцу – сильному, умному, нежному.