Опять они, опять подстерегли,
чтоб стали невозможны для тебя
и ночь, и мирный долгий сон желанный.
Вот те же, что всегда. Ты знаешь их
с тех пор, как в темный день сказал: "Довольно!
Я света требую!" А это преступленье.
— Входите, господа, входите! (Но... я нем.
Язык мой не сформировался,
не населен для вас словами, —
а, как бы этого хотели вы! —
зато слюну он копит, ту, густую,
что быстро и внезапно, с силой пули,
без промаха смертельно поражает
любую цель... Но это не сейчас...)
— Что ж, продолжайте, господа. Вот книги
мои... (там сердце, отданное всем;
стихи о море; ангелы мои
израненные; родина в крови;
мое изгнанье без конца...) — А эти?
— Да, эти, эти! (Стойте, не касайтесь!
Здесь буква каждая грозит вам взрывом.)
— Вы можете их взять... (Нет, и сейчас,
не думайте, минута не настала
еще. Молчу. Ни звука. Этой ночью
я запретил себе плевать и говорить.)
— И письма пожелтевшие берете?
Машинку тоже? (Но ведь без меня
она не пишет...) Чей портрет вот это?
(Не тот, кого вы ищете, другой.
Поэт несчастный, страшный... Как красиво
его лицо! Но где ж вам знать о нем!
Он умер. Хочется кричать. Меня же ранит
язык мой лезвием двойным... Ломают мебель,
как будто бы раскалывают небо,
растенья на балконе рвут и топчут,
из круглых ртов уже пустых горшков
ползут одни лишь муравьи да черви.)
— Что вам еще угодно, господа?
(Молчать! Срывается язык,
я закушу его зубами. Он как тряпка,
пропитаны его волокна кровью,
трепещет он, весь в пене и словах...
Я мог бы с силой выплюнуть его,
в лицо, в глаза попасть им... Вот оно —
и долгожданное и точное мгновенье,
рассчитанное ими в их занятье,
и обезличенном и мрачном!
Нет... продолжают.) — Все теперь?
(Для них я тоже книга.
Еще одна — и только.)
— Что ж, идемте, господа!
