Виктор Фёдорович откинулся на спинку стула и глубоко втянул сигаретный дым. Пожевал его и выдохнул в потолок:

– Любой бунт, любая революция имеет только тогда смысл для вдохновителя, когда у него есть сторонники, единомышленники и тогда осознание собственной гибели ради начатого дела воспринимается им спокойней – дело будет продолжено. Мстительность, если угодно, одна из движущих сил общественного прогресса. Вы же погибнете ради какого-то непонятного каприза, и сторонников у вас не найдётся – идеи нет.

– Отказ убивать человека – каприз? А война – дело достойное мужчин. Кто знает: не убив завтра кого-то, возможно, я дарю жизнь будущему отцу, чей сын будет самым человеколюбивым из всех рождённых доныне. И кто знает, сколько добрых душ перемололи войны в своих жерновах, превращая будущую жизнь в прах. Все войны и самые справедливые, в том числе, никогда не служили добру – они озлобляют, приучают к виду крови. Сколько кротких потеряли мы и сколько злобных выпестовали на войне. Если мне быть расстрелянным – то не зря. Тело, – старлей приложил ладони к груди, – как его не сохраняй – тлен. Дух бессмертен, и пути его ни вам, ни мне неведомы.

– В последний раз обращаюсь к твоей доброй воле, старлей, – Виктор Фёдорович наклонился вперёд, – отступись. Ради сына отступись.

– Я живу верой. Вы приказом. Вам и решать.

Полковник вызвал начальника караула:

– Уведите его.

С утра прояснилось. Земля расквасилась и многочисленные лужи засверкали в лучах солнца. Причуды природы – ранняя весна. Всё живое нахохлилось и приготовилось и дальше бороться с зимней стужей. И вдруг повеяло теплом, природа сразу растаяла, заулыбалась, зачирикала.

Полковник явно тянул и приехавшие с ним начинали раздражаться: к чему этот спектакль, спим как собаки, прижавшись друг к другу в тесной палатке, делов-то на час.

Какие только споры не вызвал в полку поступок старлея за последние три дня. Мнения бурлили и сталкивались, находили сочувствующих и спорили до хрипоты. Ваню осуждали, откровенно презирали. Старшина, ответственный за питание на «губе» был честнее остальных. Он сам лично вызвался носить судки для арестованного старлея. Когда он протягивал чашку, то плевал в неё и с вызовом произносил:

– Приятного аппетита, змеёныш!

На что получал неизменный ответ:

– Спасибо.

– Гадёныш. Решил отсидеться, когда другие офицеры честно выполняют свой долг перед Родиной. Зачморю.

Старшина упивался неожиданно свалившейся властью над старшим по званию и проявлял излишнюю услужливость:

– Разрешите мне присмотреть за арестованным, товарищ майор. От меня, уж поверьте, не убежит.

Начальник штаба был рад инициативе снимающей с него груз организации караула и похвалил: «Побольше бы нам таких добросовестных служак».

Офицеры, «расписывая очередную партейку» непременно вспомнят странную выходку старлея:

– Да он всегда был с пулей в голове. Ходит сам себе на уме. Ты его хотя бы раз видел за «вистом»?

– Да кого там, в «дурака» режемся, зовём: «Ваня давай с нами». Улыбнётся, знаете так, будто имбицил: «Не играю, только день убивать».

– Нет, он точно ненормальный какой-то, – включился в разговор капитан Евсеев, командир ремроты, балагур и выпивоха, – зовём его в компанию, наш связист спиртом расщедрился, значит. Так он это, половину отпил, спасибо, мол, вам и на выход. Будто в душу плюнул, честное слово. – Евсеев обиженно махнул рукой. – Я бы с таким в разведку не пошёл.

– Я бы тоже.

Тут на койке зашевелился грузный зампотех, повернулся ко всем, сел, свесив ноги вниз и посмотрел на Евсеева прищуренными глазами, чем-то напоминая старого калмыка:

– Приговорили, значит. Молодцы. И я приговорил: не пьёт – гад, не играет – сволочь. Мы всем готовы в морду дать тому, кто на нас не похож.

– А что! Ну давай спуску таким давать, кто Родину защищать будет? – Вспылил комбат Буквецкий, прозванный за свой выдающийся нос «буратино». – Кто! Русь тем и живёт, что один другому плечо подставит. А на твоего Ваню никакой надёжы.

– Во-первых, он не мой, Кузьмич. Во-вторых, – на Руси не только умеют плечо подставлять, но и подножки наловчились. И что получается лучше ещё надо разобраться.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Что хочу, то уже и сказал. Кто знает, почему мы здесь с тобой сейчас вшей кормим. Кто-то подрался поважнее нас с тобой там наверху, потому что мордами видите ли не сошлись. Самим не с руки драться: не царское это дело, – так нас мордами схлестнули. А мы болваны и рады.

– Что-то я тебя не пойму.

– Потому и кормишь вместе со мной вшей. А будь побольше таких как Ваня, глядь и сидели бы сейчас по мирному в хатах. И родина цела и харя не расквашена.

– Ты знаешь скучно сидеть возле юбки всегда.

– Скучно, так иди, бейся головой об дерево. Что же ты других тащишь и заставляешь вместо тебя лоб кровавить. А сам потешаешься при этом: потеха.

Офицеры заспорили. Всех примирил щуплый радист. Он деловито разлил по стаканам прозрачную жидкость:

– Ну чего сцепились – всё давным-давно решено: расстреляют его. Баста ему – пошёл против системы.

И связист с силой хлопнул себя по груди, будто система пряталась у него за рёбрами.

– Это верно.

Офицеры стали шумно расходиться. Назавтра всех обязали быть в штабной палатке. Трибунал решено было сделать публичным.

Ваня был бледен и необычайно худ – три дня вынужденного поста сказывались. Иногда ему удавалось попить воду из фляжки сердобольного часового. Странно, и это отметили все без исключения – эта худоба и бледность добавили решимости во взгляде, так вспыхивает иногда последняя искра в потухающем костре: и всё-таки я пылал и пеплом своим до сих пор дарю тепло. Пользуйтесь.

Полковник кратко напомнил суть дела и тут же предложил:

– Прошу решение по данному делу вынести на всеобщее голосование. Так сказать суд товарищей. Кто за расстрел прошу голосовать.

Руки дружно, как по команде вытянулись над головами.

– Так. – Полковник произнёс это слово с некоторым разочарованием. – Кто против… Никого? Воздержавшиеся есть.

Одна рука неуверенно повисла в воздухе, она словно искала опору себе, находила, но очень шаткую и вот-вот готова была сорваться вниз. Полковник, несколько ошарашенный, вытянул в направлении руки свой палец и тоном, в котором слышалось «надо же – имеются?» удручённо подытожил:

– Всего один. Запишите в протокол.

Полковник развёл руками, являя присутствующим белые холёные ладони.

– Приговор трибунала – расстрел. – Полковник помолчал, вытирая платком шею. – Приговор привести в исполнение завтра утром.

Стало тихо. Глаза офицеров устремились к приговорённому: и что ты скажешь на это, доигрался! Так будет с каждым, кто попрёт против системы.

Старлей не шелохнулся. Его глаза обводили присутствующих в палатке и смущали – в них читалось ободрение и прощение. Тем, кто сидел ближе, показалось, что он облегчённо вздохнул, один майор потом настойчиво утверждал, что слышал собственными ушами:

– Да у меня слух отменный. Ей, слышал, он прошептал: «Ну, вот и все, и слава Богу».

– Сомневаюсь в его спокойствии. Он был в шоке вот дыхание у него и спёрло.

– Бывает, зачастую приговорённые будто теряют связь с происходящим. Отстраняются, что ли…

Мнения, как всегда, разделились.

Непонятное спокойствие перед лицом смерти, смущало всех, словно речь шла о съёмке кинофильма, и старлею предстояло сыграть завтра героическую роль полную достоинства: «Дубль первый… так стоп! Ваня вы личность необыкновенная, почти легендарная для всех столпившихся у эшафота, можете эффектно откинуть чёлку со лба и загадочно взглянуть вдаль. Вот-вот, уже лучше. Палачи приготовились! Дубль второй… Мотор! Поехали!»

Стоп! Остановитесь – это не фильм и люди вокруг не массовка, а живая трепетная плоть. Души измождённые. Люди остановитесь, что вы творите! Задумайтесь: все трибуналы надуманы и притянуты за уши, все приговоры это следствие длиной цепочки чьих-то правд, недомолвок, страха. Осуждённые и судьи, яблоко было сладким, но напитало нас злом и справедливое возмездие обернулось обыкновенным подлым убийством. Высокие слова и губы их произносящие бубнят что-то в оправдание. И палачи, разве они не похожи на убийц, они омерзительны!