- Остановитесь, - сказал Аид Александрович. - Я сейчас умру.

- Ничего, - психиатрическим-тоном реагировал Станислав Леопольдович, - это ненадолго… Китай, Египет, Silicernium, апостол Павел…

"Несчастный!" - подумал Аид Александрович, а старик рассказывал уже о последних событиях своей жизни - об "ученике", встреченном им на одном из московских бульваров, о некоей прекрасной-даме…

Аид Александрович почти вырубился (да простят мне читатели это слово) и очнулся лишь тогда, когда сумасшедший вдруг запел. "Что с ним?" - подумал Аид и наконец прислушался. Голос посетителя сильно изменился: стал он вдруг молодым и очень чистым. Перед Аидом Александровичем сидел тиролец в зеленых штанах до колен, в шляпе с перышком - и распевал тирольскую песенку со старинным рефреном "дол зеленый - йо-хо!". "Когда было это?" - подумал Аид Александрович и вспомнил внезапно: было. Давно было, никто не помнит уже точно, когда именно, но - было! Все вместе рас-пе-вали… Мир еще был молодым - и мы понимали друг друга и верили друг другу! Сколько лет этому человеку? Лет… двадцать. Он рассказывает о том, как пришел к какой-то девушке и объяснялся ей в любви, а она почему-то не хотела слушать. Почему не хотела?.. Какая глупая девушка и какой несчастный молодой человек! Он поет хорошо - про дол зеленый йо-хо! Разве можно его не слушать?

И, сам не заметив как, Аид Александрович был уже побежден - врач-психиатр был побежден в нем, а остался молодой человек с пылающим лицом и густой шевелюрой, подросток… он раскачивался в такт песенке и подпевал бы, если б знал слова… Слов только не знал! Или знал?

Знал, конечно, и сейчас вспомнит: вот-вот… - Она опять называла меня "магистр", - рассказывал тиролец, - и каждый раз, когда она говорила "магистр", я чувствовал привкус мяты - знаете, холодок такой: прошлое! Доброе-старое-время! Уж не вернется больше, думаешь, как вдруг - "магистр!"… и привкус мяты. И, верите ли, время перестало быть: орфизм, сами понимаете, Нестареющее Время… гениально, гениально! Время, значит, перестало быть: сколько нам лет, забыл, который век, который год, который час, забыл. О-то-не-соловья-то-жаворонка-пенье… И знал ведь, понимал ведь, что возмездие - будет, что я тень и, стало быть, права не имел! А сам смотрел на нее - и не исчезал, не исчезал - и все. Уже темно было, и она - девочка совсем! - плакала: дескать, монтекки-и-капулетти - нам почему-то нельзя было быть вместе, а мы - были!

- Да, да! - подхватил Аид Александрович, нам с нянькой Персефоной тоже вместе никак нельзя, никак… а мы вместе! А нельзя…

- Можно! - гремел тиролец. - Можно! Всем, кто любит, со всеми, кто любит, - можно. Я тоже думал: нельзя, уходить надо, сжиматься в точку и лететь в царство мертвых, на Атлантиду лететь, а быть с ней, с девочкой этой, нельзя! Она молодая, у нее волосы совсем светлые, лен - висюлечки такие, сосулечки… И голос чистый - и из хора выбивается: "дол зеленый, йо-хо!", а я старый, мне далеко за двести лет, она не для меня. И все равно оставался, оставался, оставался. Пусть что старый, пусть, что мне далеко за двести, а у нее - дол зеленый, йо-хо! Она в халатике была легком, а тут скинула и говорит: "Ужинать не будем, не хочется. Раздевайся, магистр!" - и постель была уже постелена, и цветы голубые - мелкие-мелкие - на белье цвели: на простынях, на подушках… на лице у нее, на груди - повсюду. И она передо мною - нагая, совсем святая - стояла. Я помню только, что мне раздеваться нельзя, что я труп… холодный весь, ледяной, что и вообще-то нет меня. И что я ее заморожу, убью холодом своим - эту жизнь, эту былинку с дола зеленого! И тогда она вдруг говорит мне: "Господи, магистр, какой ты красивый! Ты самый красивый на свете и юн до неприличия. Как могу я так стоять здесь перед тобой, ведь мне за шестьдесят!" И я засмеялся в ответ, от того засмеялся, что она меня так обманывает: ей ведь не может быть за шестьдесят, она ребенок, маленькая совсем девочка… деточка! А она мне пуговицы на рубашке расстегивает. И я, понимаете ли, испытываю ужас: вдруг нет ничего под рубашкой, я ведь тень, я умер несколько столетий назад!.. Но вот как-то я разделся - и мне стыдно и страшно, что она ко мне сейчас прильнет - и все поймет наконец, и испугается, и погибнет. И точно: обняла меня, вздрогнула, как будто ножом ей в сердце ударили и жизнь ушла из нее. Чувствую, слабеет она у меня в руках, тело холодным становится - что делать? Сам-то я - совсем лед, холод елисейский, но нет… вот кровь ее словно в меня перелилась - и согревает меня. Я ее в постель уложил, руку хватаю: пульс слабый, сердце останавливается… Я трясу ее, и обнимаю, и целую: очнись. Кло, очнись! Аид Александрович поднялся и пошел к окну. Он не мог больше слушать его, этого сумасшедшего, этого безумца…

- Она умерла? - спросил, глядя в окно.

- Жива, - бесконечно усталым голосом сказал старик, - жива, слава Богу. Но так мы всю ночь друг друга из Элизиума вынимали: то она меня, то я ее, а когда уже светать начало, сил совсем не осталось: лежим, смотрим друг на друга и плачем. С тех пор я… все вернулось ко мне, понимаете, - жизнь вернулась! Сначала любовь, а потом жизнь. Но я ведь не за жизнью к ней приходил: я только сказать приходил… напомнить: дол зеленый, йо-хо! А она не только вспомнила про дол зеленый - она мне жизнь дала, девочка эта. От своей жизни кусок оторвала: возьми, дескать, - могу и всю отдать, но с тобой хочу еще побыть - хоть до утра, хоть час!..

Сказать Аид Александрович не мог уже ничего - он только кивал… часто-часто кивал.

- Теперь Вы верите мне? - тиролец опять превратился в нормального сумасшедшего старика. Аид Александрович молчал и не знал.

- Тогда позовите ее, она внизу, в холле. Пусть я, по-Вашему, сумасшедший, но она… когда Вы увидите ее, Вы поймете, насколько она не сумасшедшая. - Старик снял трубку внутреннего телефона, протянул ее доктору: - Эмма Ивановна Франк, Эмма Ивановна Франк…

- Алло, - сказал Аид Александрович, - пригласите пожалуйста ко мне девушку, которая дожидается в холле. Ее зовут Эмма Ивановна Франк.

И вот - вошла: пожилая женщина, спокойная и строгая. И спокойно улыбнулась сквозь строгость. Аид Александрович озадачился и не поверил:

- Вы - Эмма Ивановна Франк?

- Да. - Одними почти глазами - нездешними, лесными глазами: подснежник? фиалка?