- Да, да! - у Рекрутова это "да, да" получилось, может быть, даже слишком горячо, но он не следил уже за собой, перехватил у Аида Александровича инициативу и заговорил сбивчиво, путано: - Я чувствую связь, я думал об этом… впрочем, я шел от другого, от социальных моментов, то есть вот что… Меня интересовало, почему психические расстройства в среде… ну, у интеллигенции… но Вы понимаете, какую интеллигенцию я имею в виду! - так, стало быть: почему в этой среде они чаще, психические - или душевные, как Вы их называете, - расстройства? По сравнению с рабочими там, крестьянами… опять не то… по сравнению с массой, в общем. И я пришел, то есть я прихожу к выводу, что те, кто живет жизнью духовной, причем из поколения в поколение, понимаете? - у них именно поэтому… из-за духовности случаются психические отклонения. И можно, значит, допустить - хотя бы в качестве гипотезы - обратное: чем глубже душевное расстройство, тем… тем совершеннее, тем выше дух. А значит, безумие, если воспользоваться этим непрофессиональным словом, есть наиболее чистая форма проявления духа, когда дух прозревает первоосновы бытия и вспоминает свои, так сказать, пред-жизни и даже после-жизни… Вы это имели в виду? Дух приобщается к… к универсуму?
Аид давно уже сидел на столе - в позе невероятной… членовредительской. Было похоже, что сам он находится в том состоянии, которое называется "глубокий шок", и сейчас начнет бредить.
- Вы. В один вечер. Поняли. Все. - Он с трудом перевел дыхание. - Рекрутов, Вы… Вы бог знает что за человек. Сколько Вам полных лет?
- Много, - сказал Рекрутов. - Года тридцать два.
- Ура, - констатировал Аид Александрович. - Вам еще по меньшей мере пятьдесят лет пропагандировать эти идеи, а при Вашей херувимистости… розовощекости, пардон, - и все восемьдесят. Я счастлив. Представляете себе, что начнется потом! Люди снова станут верить своим безумцам, своим юродивым, как когда-то… да вот, в прошлом еще веке! Нельзя-молиться-за-царя-Ирода-Богородица-не-велит… К их словам начнут прислушиваться. Христос, наверное, был юродивым… прости меня, Господи! Ибо только они знают: их устами говорит Бог. И больше станет юродивых в мире, и будет людям дано святое право отличаться от животных - право бредить, грезить, галлюцинировать, провидеть основы бытия… О, основы бытия только и могут быть постигнуты в бреду, в горячке ума, в болезни души, ибо лишь тогда ничего не значит уже плоть, ничего не значит материя - и свободный дух парит над земною оболочкою мира!
"Я совсем его не знал, я не знаю его!" - почти с отчаяньем думал Рекрутов, забыв слушать и хватая одни обрывки - темные, слепые обрывки этого бреда-по-поводу-бреда, улетевшего уже далеко, за пределы человеческой жизни, и откликающегося оттуда словами:
- Ты убил меня.
- Ты обманул меня.
- Ты обокрал меня.
Рекрутов взял дневник со стола и положил его в свой портфель.
- Ну что ж, и правда пора, - сказал Аид Александрович, вид которого к концу монолога начал уже просто пугать Рекрутова, внушая опасения по поводу вменяемости говорившего.
- Вы не зайдете к Эвридике? - спросил Рекрутов.
- Нет. Мне на нее тяжело смотреть: слишком больна и слишком красива.
- Может быть, все-таки пустить к ней этого молодого человека? Он почти все время в вестибюле, знаете?
- Я не хожу через главный вход… Его появление может вызвать криз, а я не уверен, что криз нам сейчас нужен. Уход же за Эвридикой… Серафима Ивановна хорошо с этим справляется.
- А прозвище Серафимы Ивановны Вам известно? Нянька Персефона… в дополнение к Вам.
- Тартар, - усмехнулся Аид Александрович. - Наш маленький Тартар.
- Не хватает только, чтобы пришел Орфей и сыграл на дудочке!
- На форминге, - уточнил зав.
- Форминг - это… это что?
- То, на чем играл Орфей… а в общем, дудочка.
- Так наш молодой человек из вестибюля, его вроде Петр зовут, - чем он Вам не Орфей? Пустите его к ней.
- Рано. - И снова усмехнулся Аид Александрович. - Рано ему еще появляться в Тартаре.
К няньке Персефоне они, конечно, все-таки заглянули: с Эвридикой все было по-прежнему. Вышли из больницы, побрели по ночным улицам.
- Я живу тут близко, - сказал Аид Александрович вроде как ни к чему, а оказалось вот к чему: - Зайдем?
- Да ведь уже одиннадцатый час, поздно, наверное…
- Ничего не поздно, а нормально. Дверь им открыла самая старая старушка в мире, Вера Николаевна.
- Моя жена, - представил Аид Александрович, - что бы Вы там себе ни думали.
Вера Николаевна рассмеялась - неожиданно звонко, эдаким бубенцом.
- А я ничего там себе и не думаю, - от всей души заверил Рекрутов.
- Бубенец, чаю давай. - Аид Александрович развернул старушку за плечи и сообщил ей некоторое ускорение в направлении кухни: старушка оказалась резва и через две минуты вышла с чаем на подносике.
За столом говорили о таких пустяках, что Рекрутов захмелел. Он и не подозревал этого в Аиде - внимания к фактически неисчислимому количеству вещей, но только не имеющих отношения к медицине, но и вообще безотносительных к чему бы то ни было значительному. Аид, с общечеловеческой точки зрения, просто нес чушь, однако чушь потрясающую, чушь гениальную - полную! Обозначить предмет его речи не смог бы никто: в Аиде бурлил язык - сам по себе, на себя самого направленный и для одного себя существующий, несущий Аида по волнам своим, как щепку. И несомый стихией языка - не одного языка, разных языков! - Аид забывал, кто он, откуда и зачем здесь. "Бог устной речи! - подумал Рекрутов и еще подумал - во второй уже раз: - Я совсем не знаю его… никто не знает его". И благодарно, рассыпчато, безмятежно заливался подле Аида бубенец - самая старая старушка в мире, Вера Николаевна…
- Аид Александрович, это Вас! - крикнула она из прихожей, выбежав на телефонный звонок.
Разговор по телефону был коротким и каким-то… надломившим Аида.
- Я в институт, Вы со мной? - бросил он Рекрутову из прихожей.
- Конечно! - Рекрутов выскочил из-за стола с пирогом в руке.
- Куда? - обалдела Вера Николаевна, замершая на пороге кухни со свежим чаем на подносике.
- Назад, - ответил Аид наполовину уже с лестничной клетки.
- Боже мой, Эвридика!.. - полетело им вслед.
