Толпа оцепенела. Никто не знал, сколько прошло времени. Люди с ужасом прислушивались, ожидая чего-то страшного, что вот-вот должно произойти. Ленька услышал чей-то крик – тоскливый, пронзительный. Следом отчетливо прозвучала очередь автоматов, а через мгновенье раздалось еще несколько отдельных выстрелов.

Ребята не помнили, как добежали до Быков. Бежали молча, ошеломленные и подавленные происшедшим. Матери не было. Ленька забился в землянку, лег на нары и так пролежал до вечера.

Мать пришла только в сумерках. Усталая, замерзшая, едва передвигая ноги, спустилась она в землянку и позвала Леньку ужинать. Ужинали под открытым небом. Ленька молча сел за стол, сколоченный из неструганых досок. Про расстрел комсомольцев не говорили – слишком было тяжело. Мать рассказывала, как, зачерпнув в реке воды, шла она обратно в Быки. На улице остановил ее немецкий офицер и знаками приказал идти за ним. Привел ее в гуслинскую избу, набрал ворох грязного белья, дал кусок мыла и велел выстирать все это на речке. А вода такая холодная, что руки стынут. Пальцы разогнуть трудно, не то что стирать!

– Не знаю уж, как и достирала, – тихо говорила Екатерина Алексеевна, бессильно опустившись на скамью. – До того измучилась, что из ведер воду вылила на дороге. С пустыми ведрами и воротилась. Мочи моей не было. А немец мне за эту стирку пайку хлеба дал, расщедрился…

Екатерина Алексевна достала ломоть хлеба величиной с ладонь.

– Валюшка, – сказала она дочери, – займи у соседей с полведерка воды. Хоть горяченького кипяточку попьем.

Ленька сидел, низко опустив голову. Вдруг он поднялся из-за стола.

– Мама, – голос его сорвался. – Знаешь что, мама? Брось ты этот хлеб! Помру с голоду, крошки ихней в рот не возьму! Пусть им подавятся! Все равно наши скоро придут. Запомните все: придут, и я с ними уйду. Не могу я так больше! – Ленька ударил кулаком по столу. – Бить их всех, гадов, надо!

Отец сидел у другого края стола – больной, согнувшийся под непомерной тяжестью, свалившейся на его плечи.

– Ты чего это удумал? – мрачно спросил он, не поднимая головы. – Ты, малый, запомни: мы теперь пленные. Нам терпеть надо! Освобожденья ждать. А когда это будет – кто знает? Вон он, немец-то, Украину занял, к Москве подходит.

– Значит, руки сложить? Не будет этого!

Отец строго посмотрел на Леньку, но сын выдержал его взгляд. Впервые так по-взрослому говорил он с отцом.

– Будет не будет, а стучать кулаком по столу нечего! Больно горяч стал! Тебе все игрушки – гранаты да ружья всякие таскаешь, а мне надо семью беречь. Гитлеровцы узнают – – никого не помилуют. Ты мне это брось! Терпеть надо!

– А я не буду терпеть! Не могу!..

Ленька встал из-за стола и, не разбирая дороги, пошел в темень леса.

Поздней осенью в Быках неожиданно появился Алеха. Он приехал на подводе с двумя немцами – с горбоносым ефрейтором и переводчиком. Алеху Круглова гитлеровцы сделали старостой; он этим гордился, пил чаще прежнего и сейчас тоже был навеселе. Выпятив грудь, он старался держаться прямо и, покачиваясь, расхаживал между землянками.

– Эй, вы! – начальственным тоном покрикивал он. – Собирайтесь на один край! Разговор будет!

Неподалеку от голиковской землянки собралось человек двадцать. Алеха оглядел присутствующих, поправил картуз, непонятно зачем подтянул за ушки новые сапоги, выставив ногу вперед.

– Фашистскими сапогами хвастаешь! – бросил кто-то из толпы.

– Но-но, вы!.. – обиделся Алеха. – Не очень-то! Сапоги мне за усердие дали, как я есть власть теперь… Почему мужиков мало?

И действительно, здесь были почти одни женщины. И Ленька, и другие ребята тоже недоумевали, куда подевался народ. В разбросанной по лесу деревне они не замечали, как мало осталось мужчин. Правда, часть взрослых парней ушла в армию, как только началась война, но многие мужчины исчезли неизвестно куда вскоре после прихода немцев.

– Мужики где? – снова спросил Алеха.

– А кто их знает! Кто где, по своим делам, знать, – неопределенно ответили из толпы.

– Дела сейчас одни! – гаркнул Алеха. – Господин комендант приказал всем в деревню ехать. В лесу чтобы ни единой души не было. Вам про это сейчас господин ефрейтор скажет.

Все, что говорил Алеха, переводчик переводил горбоносому; тот слушал, наклонив к нему маленькую птичью голову на длинной шее. Но говорить ефрейтор не стал.

– В таком разе собирайтесь и трогайтесь. Два дня вам сроку.

Потолкавшись еще немного в Быках, Алеха уехал. Лукинцы поговорили, поспорили и решили пока никуда с места не двигаться.

Через несколько дней в Быки снова приехал горбоносый ефрейтор с переводчиком и. двумя солдатами. Алехи на этот раз с ними не было. Переводчик спрыгнул с телеги, остановил первых попавшихся женщин и сказал:

– Вы имеете приказ ехать назад деревня. Почему вы сидите в лес? Значит, вы есть партизан. Завтра мы будет ваша… как это… эрдхюте, да… на ваши земляные дома бросать граната. Герр комендант предупреждает вас на последний раз.

Женщины, встревоженные словами переводчика, бросились к своим землянкам, а гитлеровцы пошли по лесной деревне, неторопливо и обстоятельно ломая по дороге очаги, столы, выворачивая скамейки.

Волей-неволей пришлось жителям возвращаться. И снова с узлами, с ведрами, гонимые угрозой расстрела, пошли лукинцы по лесным тропам, но теперь обратно – в деревню. Почти все возвратились в свои дома. Только в три крайние хаты не пустили хозяев. Эти дома стояли в конце деревни, ближе к ручью; и ребята неведомым путем узнали, что там разместился то ли штаб немецкого полка, то ли солдаты карательного отряда.

У Голиковых в избе жил денщик. Был он немолодой, сквозь жидкие, белесо-рыжие, коротко постриженные волосы на затылке просвечивала изрядная лысина. Вид у него был добродушный.

– А, буби! – воскликнул он при виде Леньки.

Солдат поднялся, потянулся, как ленивый кот, и сказал что-то еще. Леньке запомнилось только слово «буби», которое денщик часто произносил, пытаясь говорить с ним. Денщика так и прозвали Буби; и только потом ребята узнали, что по-немецки это слово означает «мальчонка». Денщик басовито смеялся, когда его называли Буби, но потом привык и отзывался на эту кличку.

К семье Голиковых Буби относился сдержанно, не позволял себе грубых выходок. Екатерину Алексеевну звал «мути» и иногда давал ей то краюшку хлеба, то оставшийся в котелке суп. Делал он это не безвозмездно. После таких подарков Буби неизменно обращался с просьбой что-нибудь постирать, заштопать или пришить.

Ленька не любил Буби.

– Все равно из фашистов, – говорил он.

– Немец немцу рознь, – возражала мать. – Этот хоть человеком смотрит, не то что другие.

– А к нам кто его звал? – не соглашался Ленька.

– Никто не звал, да у него тоже дело подневольное. Глянь-ка, как письма пишет. Тоскует, видать.

По вечерам Буби часто зажигал светильник и при тусклом свете аккуратно выводил крупные буквы, вздыхал и после того, как заклеивал письмо, ходил грустный, а ночью долго ворочался. Конечно, он был лучше других, но это не меняло дела. Как и любому фашисту, не мог ему Ленька простить, что незвано пришел он к Ильменю, в Лукино, что из-за них, фашистов, так внезапно поломалась вся жизнь.

Однажды под вечер Ленька за домом рубил на дрова остатки сарая. Беречь их теперь было ни к чему: все равно растащат солдаты. Он так увлекся работой, что и не заметил, как сзади к нему кто-то подошел.

– Что, двор чинишь? – с усмешкой спросил незнакомый парень в коротком пиджаке и шапке-треухе.

– Теперь только дворы и чинить! – нехотя ответил Ленька.

– Немцы-то у вас здесь есть? – осторожно спросил незнакомец.

– Где их нет теперь! – подражая взрослым, ответил Ленька. – А зачем тебе?

– Стало быть, надо. Много будешь знать – скоро состаришься. Так есть, что ли?

– Ну, есть. В каждом доме они стоят. У нас один, а у кого и по пять человек.