И видом брал: выхоленный, глаза что надо, с игрою. Одет с иголочки, белья целый саквояж, щеточки разные, зеркало, мыло пахучее - все честь-честью.
Сапоги сам не чистил. Старикашка такой, нищий Спирька, нанимался за объедки. И сапоги. И за кипятком слетает, чай заварит и даже в стакан нальет.
Каждый делаш холуя имел, без этого нельзя.
Мода такая. А не следовать моде - не иметь веса в глазах товарищей.
Модничали до смешного.
Положим, заведет неизвестно кто моду курить папиросы "Бижу" или "Кадо". Во всей части их курить начинают.
Волынка, если не тех купят.
- Ты чего мне барахла принес? Жри сам! - кричит, бывало, деловой надзирателю.
- Да цена, ведь, одна. Чего ты орешь? Что, тебя обманули, что-ли?
- Ничего не понимаю. Гони "Бижу".
Или, вот, пюре. Ломтев эту моду ввел. Сидел как-то до суда Костя в Спасской, стал заказывать картофельное пюре. Повар ему готовил за отдельную плату. Костя никогда казенной пищи не ел.
Пошло и у всех пюре.
Без всего, без мяса, без сосисок. Просто - пюре.
Долго эта мода держалась.
В трактирах, во время обходов из-за этого блюда засыпались.
Опытный фигарь придет с обходом - первым долгом - в тарелки посетителей.
- Ага! Пюре!
И, заметает. И без ошибки - вор!
Так жили люди. Играли в жизнь, в богатство, в хорошую одежду.
Дорого платили за эту игру, а играли.
Годами, другие, не выходили из-под замка, а играли. Собирались жить. И надежда не покидала.
Выйдет, другой, на волю. День-два погуляет и снова на год, на два.
Опять: сыскное, часть, тюрьма. Сон по свистку, кипяток, обед, "Бижу", пюре.
А надежда не гаснет.
- Год разменяю - пустяки останется! - мечтает вслух какой-нибудь делаш.
А пустяки - год с лишним.
Так играли. Мечтали о жизни.
А жизнь проходила. Разменивались года.
"Год разменяю!" - страшные слова.
А жизнь проходила.
И чужая чья-то жизнь. Многих, кого ненавидели, боялись кого и втайне завидовали кому эти мечтающие о жизни - жизнь проходила тоже.
Война. Всех под винтовку.
Кто-то воевал. Миллионы воевали.
А тут: свисток, поверка, молитва, "Бижу", пюре - модные папиросы, модное блюдо.
Конец войны досиживал Ванька Глазастый в "Крестах". Третья судимость. Второй год разменял.
И вдруг, освободили!
Ни по бумагам, ни через канцелярию, ни с выдачею вещей из цейхгауза.
А внезапно, как во сне, в сказке. Ночью. Гудом загудела тюрьма, точно невиданный ураган налетел. Забегали по коридору "менты", гася по камерам огни.
И незнакомый, пугающий шум-пение.
В тюрьме - пение!
Помнит Ванька эту ночь. Плакал от радости первый раз в жизни.
И того, кричащего, на пороге распахнутой одиночки запомнил Ванька навсегда.
Тот, солдат с винтовкою, с болтающимися на плечах лентами с патронами - не тюремный страж, не "мент", а солдат с воли, кричал:
- Именем восставшего народа, выходи!
И толпилось в коридоре много. И серые и черные, с оружием и так. Хватали Ваньку за руки, жали руки. И гул стоял такой - стены, казалось, упадут.
И заплакал Ванька от радости. А потом - от стыда. Первый раз от радости и от стыда.
Отшатнулся к стене, отдернул руку от пожатий и сказал, потеряв гордость арестантскую:
- Братцы. Домушник - я. Скокер!
Но не слушали.
Потащили - под руки. Кричали:
- Сюда! Сюда! Товарищ!.. Ура-а!
И музыка в глухих коридорах медно застучала.
--------------
Спервоначалу жилось весело. Ни фараонов, ни фигарей.
И на улицах, как в праздник, в Екатерингофе, бывало: толпами так и шалаются, подсолнухи грызут.
В чайнушках битком.
А потом пост наступил.
Жрать нечего. За саватейкою, за хлебом, то-есть - в очередь.
Смешно даже!
А главное - воровать нельзя. На месте убивали.
А чем же Ваньке жить, если не воровать?
Советовался с Ломтевым.
У того тоже дела плохи. Жил на скудные заработки Верки-Векши, шмары плашкетов уже не содержал - сам на содержании.
Ломтев советовал:
- Завязывать, конечно, нашему брату не приходится. Надо работать по старой лавочке, только с рассудком.
А как с рассудком? Попадешься, все равно убьют. Вот тебе и рассудок.
Умный Ломтев ничего не мог придумать.
Время такое! По-ломтевски жить не годится.
Бродил целыми днями Ванька полуголодный. В чайнушках просиживал до ночи, за стаканом цикория, ел подозрительные лепешки.
А тут еще ни к чему совсем девчонка припомнилась, Люська такая.
Давно еще скрутился с нею, до второй судимости было дело. А потом сел, полтора года отбрякал и девчонку потерял.
Справлялся, искал - как в воду.
И оттого-ли, что скучно складывалась жизнь, оттого-ли, что загнан был Ванька, лишенный возможности без опасности для жизни воровать - почву терял под ногами - от всего ли этого вдруг почувствовал ясно, что нужно ему во что бы то ни стало Люську разыскать.
С бабою, известно, легче жить, Костя Ломтев и тот на бабий доход перешел.
Но главное не это. Главное, сама Люська понадобилась.
Стали вспоминаться прежние встречи, на Митрофаньевском кладбище прогулки. Пасхальную заутреню крутились как-то. Всю ночь. И весело же было. Дурачился Ванька точно не делаш, а плашкет. И Люська веселая, на щеках ямки - ладная девчонка!
Мучился Ванька, терзался.
И сама по себе уверенность какая-то явилась: не найдет Люську - все пропадет.
Раз в жизни любви захотелось, как воздуха.
С утра, ежедневно, блуждал по улицам, чаще всего заходил к Митрофанию.
Думалось почему-то, что там, где гулял с Люською когда-то, встретит ее опять.
Но Люська не встречалась. Вместо нее встретил около кладбища Славушку.
Славушка его сразу узнал:
- Глазастый, чорт! Чего тут путаешься? По покойникам приударяешь, что-ли?
Громадный, черноусый. Московка на нос, старинные, на заказ лакировки - нет теперь таких людей.
Не встречаются.
Под мухою. Веселый. Силач. Здороваясь, так сжал Ванькину руку пальцы онемели.
- Работаешь? Паршиво стало. Бьют, стервецы! Кулясова знаешь? Убили. И Кобылу-Петьку. Того уж давно. Теперь, брат, надо иначе. Прямо - за глотку: "Ваших нет". Честное слово. Я дело иду смотреть, - понизил голос Славушка. Верное дело. Хочешь в компанию?
- В центре? - спросил Ванька.
- Не совсем. На Фонтанке. Баба с дочкою, вдова. Верное дело.
Ванька слушал.
Повеселел.
Дело есть! Что же еще и надо?
Осведомился деловито. В прежнюю роль делаша входил.
- Марка большая?
- Чтобы не соврать - косых на сорок! Честное слово! Я, знаешь, трепаться не люблю. Шпалер есть?
- Нет.
- Чего же ты? Теперь у любого каждого плашкета - шпалер. Ну, да я достану. Значит, завтра? Счастливо, брат, встретились. С чужим хуже итти. С своими ребятами куды лучше.
--------------
На другой день - опять, на кладбище.
Славушка, действительно, достал наган и для Ваньки.
Похвастался по старой привычке:
- Я, брат, что хошь достану. Людей таких имею.
Торопливо шел впереди, плотно ступая толстыми ногами в светлых сапогах, высоко приподняв широкие плечи.
Ванька глядел сзади на товарища и казалось ему, что ничего не изменилось, что идут они на дело, как и раньше, до войны еще ходили, без опаски быть убитыми.
И дело, конечно, удастся: будет он, Ванька, пить вечером водку, с девчонкою какой закрутит. А может и Люська встретится.
"Приодеться сначала, - оглядывал протиравшийся на локтях пиджак. Приодеться, да. Пальто стального цвета и лакировки бы заказать".
Хорошо в новых сапогах!
Уверенно легко ходится. И костюм когда новый - приятно.
Стало весело. Засвистал.
Свернули уже на Фонтанку.
В это время из-за угла выбежал человек, оборванный, в валенках, несмотря на весеннюю слякоть.
