Миссис Дин рассмеялась:

– Да, я почитаю себя женщиной разумной и сдержанной, но вовсе не потому, что всю жизнь прожила на этих холмах, любуясь на одни и те же лица и сталкиваясь с одними и теми же поступками. Просто меня смолоду держали в строгости, а от строгости и пошла мудрость. Кроме того, я много читала, гораздо больше, чем вы могли бы подумать, мистер Локвуд. В библиотеке этого дома не осталось книг, куда бы я не заглянула, и – самое главное – откуда бы я чего-нибудь не вынесла, кроме, конечно, книг на греческом и латыни, да еще на французском. Но я даже эти языки могу отличить друг от друга – а от дочери бедняка трудно ожидать большего. Ну да ладно, мистер Локвуд, если вы хотите, чтобы я и дальше рассказывала, как деревенские кумушки, со всеми подробностями, то лучше мне продолжить. Вместо того, чтобы пропустить три года, я расскажу вам о том, что случилось с нами следующим летом – летом 1778 года, то есть почти двадцать три года назад.

Утром прекрасного июньского дня родился первый малыш, которого я выпестовала, и последний в старинном роду Эрншо. Мы убирали сено на дальнем поле, когда девчонка, которая обычно приносила нам завтрак, прибежала на час раньше. Она неслась через луг и по дороге, выкликая мое имя.

– Какой чудный карапуз! – выпалила она. – Самый красивый младенец на свете! Но доктор считает, что хозяйке не оправиться, ведь у нее много месяцев была чахотка. Я сама слышала, как он сказал мистеру Хиндли: «Теперь, когда ее ничего здесь не держит, она не доживет до зимы». Тебе господин велел тотчас идти домой, ведь это ты будешь его нянчить, Нелли. Будешь давать ему сладкое молоко, заботиться о нем день и ночь. Хотела бы я быть на твоем месте: младенчик-то будет целиком на твоем попечении, когда хозяйки не станет.

– Ей и вправду так плохо? – спросила я, отставляя в сторону грабли и завязывая под подбородком ленты чепца.

– Сдается мне, она не жилица. Но держится бодро, – отвечала девочка, – ее послушать, так она надеется увидеть, как сынок ее будет расти и взрослеть. Она вне себя от счастья, ведь малыш – прямо картинка! На ее месте я бы точно не умерла: я бы от одного только его вида выздоровела, назло Кеннету. А на доктора у меня, честно скажу, зла не хватает! Тетушка Арчер принесла нашего ангелочка хозяину в залу, и у того прямо лицо засияло, а старый доктор как каркнет: «Эрншо, благодарите Бога, что ваша жена оставляет вам такого чудесного сына. Я ее как увидел, сразу понял, что долго она у нас не протянет. Готовьтесь, что зима ее доконает. Но вы особо не убивайтесь – этому горю помочь нельзя. Надо было думать, когда выбирали в жены такую тростиночку!»

– А что ответил хозяин? – спросила я.

– Да выругался, должно быть. Не знаю, я на него внимания не обращала. Только и смотрела на ребеночка! – Она опять начала восторженно описывать младенца, да так, что мне и самой уже не терпелось его увидеть. Я изо всех сил торопилась домой, чтобы принять на себя заботы о новорожденном, но в душе очень сочувствовала мистеру Хиндли. Его сердце могло вместить в себя только двух кумиров – его жену и его самого. Он обожал обоих и боготворил одного, посему я даже представить себе не могла, как он переживет потерю.

Хиндли собственной персоной стоял в дверях Грозового Перевала, когда мы пришли, и я тут же спросила:

– Как ребенок?

– Еще немного – и побежит, Нелл! – отвечал он, пряча свое смятение под улыбкой.

– А госпожа? – отважилась я задать следующий вопрос. – Доктор говорит, она…

– К черту доктора! – прервал он меня, краснея от ярости. – Фрэнсис прекрасно себя чувствует. Она будет совсем здорова уже на следующей неделе. Ты идешь наверх? Так скажи ей, что я сейчас же к ней приду, если она пообещает не разговаривать. Я ушел потому, что она болтала без умолку, а она должна… скажи ей, мистер Кеннет не велел ей напрягаться.

Я передала послание миссис Эрншо. Она была неестественно возбуждена и с какой-то лихорадочной веселостью отвечала: «Ах, Эллен, да я и двух слов не сказала, а он дважды выбегал из моей спальни в слезах. Ладно, передай, что я обещаю не разговаривать, но удержаться от смеха я точно не смогу, если он будет себя так глупо вести!»

Бедняжка! Даже в последнюю неделю ее земной жизни ей не изменил ее веселый нрав, а ее муж упорно, – нет, яростно – утверждал, что ее здоровье крепнет с каждым днем. Когда Кеннет прямо сказал ему, что медицина тут бессильна и он отказывается вводить Хиндли в дополнительные расходы своим присутствием, тот отвечал: «Я знаю, что вам нет нужды к нам больше приходить. Она здорова, вашего присутствия тут не требуется. У нее и чахотки-то никогда не было – просто небольшая лихорадка, от которой она излечилась. Ее пульс теперь такой же спокойный, как и мой, а щеки так же прохладны».

То же Эрншо повторил и своей жене, а она ему вроде бы поверила. Но однажды ночью, когда она склонилась к нему на плечо и начала говорить о том, что завтра сможет подняться с постели, на нее напал приступ кашля – но не очень сильного – муж подхватил ее, а она обвила его шею руками, по лицу ее пробежала судорога и она скончалась.

Как и предсказывала девочка-служанка, младенец Гэртон оказался полностью на моем попечении. Пока мистер Эрншо видел, что малыш здоров и не плачет, он был вполне удовлетворен. Но сам он пребывал в отчаянии. Горе его было из тех, что не находит выхода в стенаниях и жалобах. Он не плакал и не молился, наоборот – он проклинал и кощунствовал. Он клял Господа и людей и с горя пустился в пьяный разгул. Слуги не смогли долго выдерживать его самодурства и бесчинств. Вскоре в доме остались только я и Джозеф. Я не могла бросить вверенного моему попечению малыша. Кроме того, я ведь была хозяину, знаете ли, молочной сестрой[16], и мне было проще, чем чужому человеку, находить извинения его поведению. Джозеф остался, потому что держал в кулаке арендаторов и работников. Там, где вокруг творилось зло, он чувствовал себя как рыба в воде со своими вечными попреками и призывами к добродетели.

Порочный образ жизни и круг общения хозяина являли не лучший пример для Кэтрин и Хитклифа. То, как Хиндли обращался с парнем, и святого превратило бы в черта, но, нужно сказать, что в Хитклифа в это время словно и вправду вселились какие-то злые силы. Он с наслаждением наблюдал за полным падением Хиндли, который с каждым днем только подкреплял репутацию человека дикого и необузданного. Даже не могу вам описать, что у нас каждый день творилось в доме. В конце концов даже священник прекратил нас навещать, и никто из приличных людей к дому даже на пушечный выстрел не приближался. Единственным исключением стали визиты Эдгара Линтона к мисс Кэти. Ей в ту пору исполнилось пятнадцать лет, и не было красивей ее девушки в округе. Никто не мог с ней равняться. Но до чего же упрямой и заносчивой она выросла! Признаюсь, я больше не испытывала к ней той привязанности, которую чувствовала раньше, и часто Кэтрин на меня сердилась, когда я пыталась поумерить ее спесь. Но никогда она меня не оттолкнула, не отвергла. В ней жила удивительная верность тем, кого она любила в детстве, и даже Хитклиф не утратил своей власти над ее чувствами. Молодой Линтон, при всех своих достоинствах, не мог произвести на нее столь же глубокое впечатление. Он и был моим покойным хозяином. Вот здесь, над камином, висит его портрет. Раньше этот портрет висел с одной стороны, а портрет его жены – с другой, но ее портрет убрали, а то бы вы могли посмотреть, какой она была. Вот, взгляните!

Миссис Дин подняла свечу, и я различил те мягкие черты, слепок с которых я увидел в лице девушки на Грозовом Перевале. Однако человек на портрете выглядел гораздо более чувствительным и милым. От него так и веяло обаянием. Длинные светлые волосы кудрявились на висках, взгляд огромных глаз был серьезен, а стан даже слишком гибок. Не удивительно, что Кэтрин Эрншо забыла своего первого друга ради такого кавалера. Меня поразило другое: как мог такой человек, как Эдгар, если ум его соответствовал внешности, увлечься той Кэтрин Эрншо, которую я себе представлял.