— С какой стати?
— А делать все равно нечего. — Кареглазка помолчала.
— То-то я и гляжу, — проговорила она, — вид у тебя не дебильный, значит, что-то здесь не так…
— А в чем, собственно, дело? — Андрей остановился. — Выражайся ясней.
Кареглазка, вскинув голову, весело глядела на него из-под лихого козырька.
— Значит, ты не отстающий? — спросила она.
Школьными успехами в Щербатове хвастаться было не принято, и Андрей лишь пожал плечами. Это произвело на Женечку должное впечатление.
— Понятненько, — сказала она. — Благодарность посольства выколачиваешь. Ну-ну. Рисуй дальше. Только знай, хороший мой, что не те времена, на наглядности теперь далеко не уедешь. Естественный отбор.
— Если естественный — тогда за меня можешь не волноваться, — ответил Андрей.
— Я? За тебя? Волноваться? — Кареглазка засмеялась. — Да кто ты вообще такой?
Они стояли у широких решетчатых ворот, за которыми виднелся сад с подстриженным газоном. Посреди газона в качалке сидел темнокожий человек в расстегнутом офицерском мундире и с большим интересом глядел на спорящих.
— Я бы ответил тебе, кто я такой, — медленно проговорил Андрей, и лунная кровь в его сердце тяжело колыхнулась, — да боюсь, что ты испугаешься. Пойдем, на нас смотрят.
Вскоре путаница переулков кончилась, перед ними открылась широкая площадь. Дети вышли на самую ее середину, на горбатое открытое пространство — и, как это здесь часто случалось, налетел ветер, поднялась ржавая пыль, в небесах заворочалась невесть откуда взявшаяся толстая сине-белая туча, и хлынул плотный ливень. Пока бежали до ближайшего козырька над каким-то административным подъездом — промокли насквозь.
— Черт его знает, где он мотается, — проговорила Женечка, утирая ладонью залитое дождем лицо. — Выбрал дыру, могли бы в Дании жить…
Сейчас она была похожа не на дочку советника, а на простую щербатовскую девку, застигнутую дождем: так же ругалась, не заботясь о подборе слов, так же отфыркивалась и обжимала платье, потемневшее в тех местах, где оно прилипло к телу. Стало видно, что под платьем, кроме ничтожных трусиков, на ней ничего нет.
Вдруг она повернулась к Андрею, взглянула ему в лицо. Золотистые глаза ее блестели, как будто тоже были забрызганы дождем. Волосы промокли, и оттого головенка ее стала маленькая и темная, как, как у рыжего сеттера.
— А ты что губы распустил? — спросила она. — Есть, да не про вашу честь. Достань полотенце.
Андрей исполнил приказание и отвернулся, чтобы не видеть, как она, сунув полотенце за ворот, обтирает плечи и грудь.
— Все равно как голая, все облипло, — приговаривала Кареглазка. — Ну, куда он пропал? Может быть, за Гонконгом поехал?
— Может, и за Гонконгом, — чтобы только ее успокоить, сказал Андрей.
Но, должно быть, это прозвучало недостаточно убедительно, потому что Женечка вдруг перестала обтираться и обошла Андрея кругом, глядя на него, как на чудо света.
— Ой, какой дикий! — нараспев произнесла она. — Ой, какой крутой! Совсем пепа. Ты не знаешь, что такое Гонконг?
— Почему не знаю? — возразил Андрей. — Гонконг — это выписка.
— Правильно, выписка, — сказала Кареглазка. — Вообще-то я Гонконг не очень люблю, ширпотреб, дешевка, лучше выписывать напрямую из фирмы. В фирмах сидят такие лапочки! Представляешь: забыла размер указать… ну, там одного дела. Присылают — как влитое, и приписочка: "Просим нас извинить, но нам кажется, что эта вещь вам будет впору. Примите ее без включения в инвойс как скромный знак нашей благодарности". Хитрецы! Вычислили меня на своих компьютерах. Кстати, «Неккерман» свой летний каталог прислал, скоро будем заказывать. Если хочешь, я тебя подключу. «Неккерман» — это моя любимая выписка, я и приехала к летнему каталогу. Многие у нас так и живут — от выписки до выписки. Ну, так что насчет "Неккермана"?
— Нет, спасибо, — пробормотал Андрей.
Объяснение Женечки не прояснило картину, он так ничего и не понял. Ясно было только одно: это — совсем другая жизнь. Совсем другая. Вникать в нее — позабыть обо всем остальном. Все равно что учить язык суахили.
— А ты тоже от выписки до выписки? — спросил Андрей.
— Конечно, ответила Кареглазка. — Я же выездная. Как говорит папончик, на чью-то беду.
— В Москве, наверно, из «Березки» не вылезаешь? — усмехаясь поинтересовался Андрей.
Сам он в столичную «Березку» не заходил: ждал маму Люду у выхода. Ему запомнились окна, затянутые пустой холстиной (ну, хоть бы написали на ней для виду: "Храните деньги в сберегательной кассе"), и девочки, снующие взад и вперед, все миловидные, неуловимо похожие, с тупенькими носиками и остренькими глазками, раскрашенные, как жужелицы: тронь взлетит и с фырчанием унесется.
— Ну, прямо, — пренебрежительно сказала Кареглазка. — Вся торговля одета из «Березки». «Березка» — это для таких, как ты.
Она усмехнулась и добавила:
— Извини.
Ох, как легко ей давалось это "извини".
— Ну, хорошо, — сказал Андрей, — это пока твой отец выезжает. А как на пенсию уйдет?
— Папончик у меня еще молодец, — беспечно ответила Женечка.
— Но рано или поздно…
— Рано или поздно — выйду замуж за фирмача. Лучше за новозеландца.
Кареглазка сказала это так спокойно, что Андрей отшатнулся. Как будто она окаменела у него на глазах, обратилась в соляной столб.
— А что? — засмеялась Кареглазка, приближая к нему лицо и открывая ровные голубоватые зубки. — Не за тебя же, убогого! Алый шелк — рыбий смех — новый почин.
Андрей ошеломленно молчал. Ливень между тем настолько усилился, что все вокруг стало мутно-белым, у самых их ног заплескался поток желтопенной воды, в котором, кружась, уносились к океану мириады голубых цветов.
— Не понимаю, — проговорил Андрей, — почему за новозеландца лучше. Круглый год ходить вниз головой…
— Ну, раз уж ты такой патриот своего полушария, — сказала Кареглазка, — то отвези меня домой. Я замерзла.
Губы у нее и в самом деле стали сиреневыми.
Андрей огляделся. На площади не было ни души, только у соседнего здания жались к стене несколько женщин с плетеными сумками, да из переулка на Площадь Единства медленно выплывал большой темно-синий автомобиль с широким бампером: именно выплывал, подымая коричневые волны воды. Номер у него был белый, дипломатический. "Бог простит" — сказал себе Андрей и, выскочив из-под навеса на мостовую, бросился наперерез, выставляя большой палец правой руки, как это делал Ростислав Ильич.
К его удивлению, автомобиль остановился. Водитель, наклонившись, протянул руку и открыл переднюю дверцу. Это был африканец, круглолицый, улыбчивый, в ярко-синем, под цвет своего «вольво», костюме с пурпурным галстуком.
— Мэй ю гив ас э лифт? — произнес Андрей заранее заготовленную фразу и указал рукой на стоявшую под козырьком Кареглазку.
— Шуар! — улыбаясь, ответил африканец.
— Ну, ты даешь, — сказала Кареглазка Андрею, усаживаясь. — В Моршанске все так умеют?
В машине было мягко, сухо и тепло, мерно работали «дворники», разгонявшие по зеленоватым стеклам широкие потоки воды. Африканец оказался очень разговорчивый. Он посетовал на непредсказуемую погоду, похвалил английский язык юной леди и справился, откуда молодые люди прибыли. Женечка ответила, что из Финляндии. Потолковали о суровой северной зиме, о катании на лыжах и на коньках. Вопрос о том, какие фрукты растут в Финляндии, Кареглазку не смутил. Она ответила в том смысле, что фрукты-то есть, однако их названия не переводятся на английский. Африканец сочувственно покачал головой: надо же, это ж надо.
Андрей в разговоре не участвовал. Ему было горько, как будто его обобрали — да еще надсмеялись.
Тут африканец бросил на него веселый взгляд через плечо и спросил:
— Брат и сестра?
Кареглазка ответила отрицательно: признавать мальчика из Щербатова своим братом она не хотела.
Когда миновали многоэтажный центр и въехали в район дипломатических миссий и вилл, дождь уже кончился, и за кромкой уходящей тучи влажно поблескивало солнце. К самому офису Кареглазка подъезжать не захотела, попросила высадить их на углу.
